Последний выстрел. Встречи в Буране

— Михаил Петрович, — тихо позвала Фиалковская.

— Я здесь, Лидия Николаевна, — он склонился, заглянул в воспаленные, чуть помутневшие глаза.

— Маме сообщили?

— Нет, нет, не сообщали.

— Хорошо... Потом... пусть приедет... Здесь... не нужно меня хоронить...

— Что вы, Лидия Николаевна, что вы, — поспешил он с возражением и, чтобы рассеять ее мрачные мысли, бодро проговорил: — Все будет отлично, ваши пустяковые ушибы заживут быстро...

Она осталась совершенно равнодушной к его бодрому тону и, словно самой себе, прерывисто сказала:

— Голова... раскалывается...

«Неужели перелом основания черепа?»

Приехал Светов. От машины до больничного крыльца он бежал, неся в руках металлические барабаны для стерильного материала. Вслед за ним спешила женщина — должно быть, операционная сестра.

Михаил Петрович встретил хирурга в коридоре.

— Что с ней? — спросил Светов, не здороваясь.

— Идемте в перевязочную.

Не разговаривая между собой, а только переглядываясь, хирурги вдвоем осмотрели раненую.

— Крепись, Лидочка, сейчас мы тебя подремонтируем, — весело говорил Светов, легонько похлопывая ее по руке. Потом он кивнул головой Михаилу Петровичу, и они вышли в коридор посоветоваться. — Тяжелейший случай, — вздохнул Светов.

— Надо немедленно оперировать.

— Операция на грудной клетке и в таких условиях?

— А что делать?

Светов развел руками.

— Вы правы. Другого выхода нет.

— Нужна рентгенограмма черепа.

— Это можно. Сейчас вызову по телефону рентгенопередвижку.

* * *

Обычно в воскресные дни стационарных больных навещали родичи и знакомые. Они приносили лакомства, рассаживались в саду на скамейках у клумбы или под грибком, кому где нравилось, рассказывали домашние и сельские новости.

А сегодня все было по-другому. Посетители передавали узелки, пакеты или свертки и настороженно спрашивали:

— Как она, Лидия-то Николаевна?

Больные ничего не могли ответить, потому что сами ничего толком не знали, и молча уходили в палаты. Не до разговоров было, не до новостей, коль с их доктором стряслось такое, коль самоё лечить надо.

После операции Фиалковскую положили в маленькую двухкоечную палату-изолятор. Лидия Николаевна била очень слаба. Ее мучила одышка, одолевал надсадный кашель с кровью. После каждого приступа кашля она чуть ли не теряла сознание, и хирурги беспомощно переглядывались меж собой, не в силах помочь. Повысилась температура, пульс по-прежнему был частый и слабый.

Там же в палате сделали рентгеновский снимок черепа, и пока техник в кузове специальной машины проявлял пленку, Светов, сидя на табуретке рядом с кроватью, пытался подбодрить Фиалковскую.

— Не волнуйся, Лидочка, все идет нормально, кашель скоро пройдет, мы с Михаилом Петровичем назначили тебе такое лекарство!

— Спасибо, — тихо ответила она, силясь улыбнуться. Улыбка получилась жалкая, болезненная.

Потом хирурги наедине долго и придирчиво изучали еще мокрую рентгеновскую пленку — снимок черепа.

— Кажется, все в норме, — удовлетворенно сказал Светов.

— Да, да, все в порядке, перелома нет, — согласился Михаил Петрович.

— Теперь избежать бы послеоперационных осложнений.

— Будем надеяться, — неуверенно ответил Михаил Петрович. И он, и Светов, и сама Фиалковская знали, к чему иногда приводят контузии и повреждения легкого концами сломанного ребра... Но думать об этом не хотелось.

15

Говорят, что человек может ко всему привыкнуть и охладеть — к богатству, бедности, высокой должности, славе, даже к своему собственному страданию. И только врач, настоящий врач, никогда не охладевает к судьбе своего больного.

Вот так и Михаил Петрович. Ему до боли, до бессонья было знакомо незатухавшее беспокойство за жизнь каждого оперированного им человека. А нынешнее беспокойство, кажется, ни с каким прошлым сравнить нельзя, потому что в палате-изоляторе лежала Фиалковская.

На ночь он остался в больнице, боясь отойти от Лидии Николаевны. Рита постелила ему на кушетке в крохотном кабинетике врача. Спал Михаил Петрович плохо, часто просыпался, на цыпочках подходил к палате, осторожно отворял дверь. Лидия Николаевна спала. «Хорошо, — успокоенно думал он. — Сон — лучший лекарь...»

Утром, еще лежа на кушетке, Михаил Петрович услышал доносившийся из коридора негромкий разговор медицинских сестер (одна сдавала дежурство, другая принимала).

— А кто обход будет делать?

— Сама сделаешь. Назначения в историях есть, что еще нужно...

— Ох, без врача худо, а Лидия Николаевна когда еще поднимется...

«Что же ты лежишь, иди, помоги им, — подтолкнул он себя. — Пусть стационарных больных немного, но лечить их нужно».

Тут же в кабинете Михаил Петрович умылся, вышел в коридор, сказал сестре:

— Идемте на обход.

После осмотра больных он попросил Риту сбегать на почту и отослать телеграмму главному врачу с просьбой продлить отпуск на две недели без содержания.

— Вы остаетесь у нас! — радостно блестя глазами, воскликнула девушка. — Ой, Михаил Петрович, а мы все боялись, мы все очень боялись, что вы уедете, бросите нашу Лидию Николаевну...

— Врач не может бросать больного.

— Ой, правильно, — подтвердила Рита и побежала на почту.

Михаил Петрович опять зашел в палату к Фиалковской, стал расспрашивать ее о самочувствии, хотя и без того видел, что состояние Лидии Николаевны пока не улучшилось. И температура высокая, и слабый пульс, и дыхание затруднено, и тот же лютый кашель с кровью. И кто знает, какая беда еще нагрянет...

Доктор Воронов был человеком крепким. Он уже много работал, видел умирающих и каждую смерть встречал как врач, ругая несовершенство своей науки или родственников, что поздно привезли больного. Как врач он знал, что смерть в иных случаях неизбежна, и мирился, и переносил все это. Но то, что произошло с Лидией Николаевной, ошеломило его, и в этой маленькой больничной палате он терял спасительное самообладание врача и становился просто человеком, которому невыносимо жалко другого человека.

Было еще одно, быть может, самое неприятное: Лидия Николаевна боялась, она очень боялась и вот сейчас тихо говорила ему: