Последняя Ева

Парикмахерша ахнула, услышав, что собирается делать клиентка.

– Да ты что! – воскликнула она. – Такую косу – и резать? Зачем?

– Так просто, – улыбнулась Надя. – Хочется все переменить.

– Вот скаженная, – покачала головой парикмахерша. – И на что менять? Цэ ж не платье переодеть, жалко же…

Надя держала в руке отрезанную косу, смотрела, как падают на пол каштановые пряди, и ей совсем не было жалко.

Дело было не в том, что ей надоела коса. Она вообще не испытывала пустой тяги к переменам, особенно мелким. Но сейчас ей хотелось перемениться совсем, начать новую жизнь, обозначить все просто и понятно – хотя бы переменой прически.

Ее трезвый, ясный ум томился в том состоянии необъяснимой неправильности, в котором она находилась со вчерашнего дня, – и Надя искала простого выхода из этого состояния.

Подстриженные до середины щек волосы были непривычно легки.

Она подумала о Вале – вспомнила, как тревожно блестели его глаза, когда он сказал, что любит ее. Какое-то очень острое чувство она испытывала к нему – и не могла понять, какое. Это не была любовь, сердце у Нади не замирало, когда она думала о нем, ей даже увидеться с ним не хотелось. Но что же было связано с Валей, почему она думала о нем именно сейчас, пытаясь вырваться из своей тоски и смуты?

Ночью ей приснилась Эмилия Яковлевна. Надя видела ее лицо яснее, чем наяву, и ей почему-то страшно было смотреть в знакомые темно-синие глаза. Сейчас она не находила в них ни одного из прежних чувств – ни оживления, ни возмущения, ни насмешки. Эмилия молчала, смотрела сурово и пронзительно, Надя хотела отвести глаза – и не могла…

Она проснулась от телефонного звонка. Сначала спросонья прислушивалась к долгим пронзительным звукам, потом вскочила, сообразив, что все ведь на работе и надо ответить самой.

Она ожидала услышать чей угодно голос, только не этот. Хотя Надя ведь как раз и думала о ней, вспоминала сон…

– Надя, – сказала Эмилия Яковлевна, – приезжай, пожалуйста, завтра.

Она произнесла эти слова не обычным своим тоном всегда уверенного в своей правоте человека, а совсем по-другому… Казалось, каждое слово дается ей с трудом. Даже голос звучал глухо, как из могилы.

– Что случилось, Эмилия Яковлевна? – испуганно спросила Надя. – У вас что-то случилось?

– Да. Прошу тебя, приезжай как можно скорее.

– Хорошо, – помедлив несколько секунд, ответила Надя; она вдруг почувствовала, что расспрашивать сейчас ни о чем не нужно. – Вы будете дома завтра днем?

– Я тебя встречу, – сказала Эмилия. – Сообщи только, какой вагон.

Летом взять билет на проходящий поезд Киев – Москва было практически невозможно, но об этом Надя не думала.

– Папа позвонит вам вечером, когда меня посадит, – сказала она.

Если бы Надя не ожидала, что Эмилия Яковлевна будет ее встречать, то могла бы и не узнать ее на платформе Киевского вокзала. И не потому, что толпа на перроне была слишком велика.

Надя видела Эмилию всего два дня назад, но ей показалось, что совсем другая, незнакомая женщина быстро идет ей навстречу по платформе.

До сих пор она как-то не задумывалась о возрасте Эмилии. Ну, раз сын закончил третий курс, значит, ей, пожалуй, лет сорок пять, а выглядит и того моложе. Теперь перед нею стояла женщина с потухшими темными глазами, возраст которой был неопределим – просто старая. Ее роскошные волосы, обычно пышно уложенные и сколотые какой-нибудь необыкновенной заколкой, были теперь просто скручены в узел на затылке и выглядели тусклыми.

На Эмилии было то же самое платье в сиреневых астрах, и Наде показалось вдруг, что она вообще не снимала его все эти дни.

– Что случилось, Эмилия Яковлевна? – от волнения не поздоровавшись, спросила она.

– Пойдем, Надя, пойдем, пожалуйста, скорее, – сказала та. – Нельзя надолго…

Они почти бегом пробежали через зал ожидания, через привокзальную площадь и остановились рядом с серой «Волгой», возле которой курил незнакомый Наде круглолицый мужчина.

– Встретила, Миля? – издалека крикнул он. – Ну, садитесь, поехали!

Эмилия села на переднее сиденье, Надя сзади, и машина с места понеслась по улице, выходя на широкий мост.

– Что-то… с Валей случилось? – наконец спросила Надя. – Куда мы едем, Эмилия Яковлевна?

– Случилось, – не оборачиваясь, сказала она – и вдруг заплакала.

Надя не только никогда не видела ее плачущей, но даже не представляла, что такое бывает. Эмилия по-прежнему не оборачивалась, но в зеркальце перед шофером Надя видела, что слезы текут по ее лицу, задерживаясь в темных впадинах под глазами, а она не всхлипывает и не вытирает слез.

Мужчина за рулем хмуро молчал, глядя на дорогу. Мрачная громада МИДа высилась впереди, как скала.

– Валя в больнице, – наконец сказала Эмилия. – В Склифосовского. Он попал под машину, и ему отрезали ногу.

Эти слова она произнесла уже без слез и наконец обернулась к Наде. Та застыла, не зная, что сказать и что сделать. Пока Эмилия плакала, пока произносила эти слова, Надя чувствовала такой невыносимый страх, какого не испытывала никогда в жизни…

«Как – под машину?! Вот так, ни с того ни с сего?!» – закричала бы она, если бы могла пошевелить губами.

Но когда Эмилия наконец обернулась и посмотрела на нее темными, словно провалившимися глазами, Надя почувствовала, что ни кричать, ни плакать невозможно. Она не могла ясно объяснить, почему девятнадцатилетней девочке нельзя заплакать от испуга, услышав такое, но знала, что это так.

И вдруг она поняла, что уже давно, со вчерашнего утра, с той самой минуты, как Эмилия сказала: «Приезжай», – не ощущает ни тени душевной смуты. Да, она чувствовала, что случилось что-то ужасное, она со страхом смотрела в окно всю ночь и все утро, сидя на жесткой полке душного общего вагона, и гадала, что же случилось. Но смута и тоска, но ощущение неясности и неправильности происходящего с нею – это ушло бесследно.

С ней редко такое бывало, и Надя безошибочно узнавала эти мгновения полной ясности. Так было, когда они с Адамом остались вдвоем в домике и дождь барабанил по крыше, так было, когда она сказала маме в алькове за занавесочкой: «У меня ребенок родится весной»…

И вот теперь, третий раз в жизни, Надя знала, что с ней происходит именно то, что и должно происходить, – и поэтому не чувствовала страха.

Да она и вовсе не думала о своих чувствах. Господи, какая разница, чего она там боится или не боится, когда с Валей случился этот ужас, а его мать беззвучно плачет, и глаза ее глядят как из темных ям!