Последняя глава

— Где же № 106? Комната № 106 сгорела.

Ему не оказывают помощи, лестниц мало, нет стены, чтобы прислонить к ней лестницу, нет окна, ничего нет, только море огня. Он с воем выкликает свой номер, высоко держит обеими обожженными руками ключ и снова пытается пройти через веранду — но этого пути уже не существовало, то был костер…

Высоко в окнах верхнего этажа еще мелькали кое-где руки, пылающие женские волосы, потом видения эти исчезли.

Все и все исчезло.

Буря превратило все это в грандиозный пожар; огонь перешел с главного дома на флигеля, на хлебный амбар на сваях, на хлев: все эти пять строений со всем, что в них заключалось, были охвачены пламенем, за исключением дровяного сарая. Спасти ничего не удавалось: одно время инженер со своими рабочими бегали вокруг крыши одного из флигелей и пытались тушить огонь каждый раз, как загоралось; но когда буря начала перебрасывать туда горящие головни с главного здания, они вынуждены были отказаться от этого. Пришли также люди из села, но сделать ничего не могли, добрая воля людей была ни к чему. Все, что можно было сделать, было сделано: скотник вовремя угнал коров из хлева в лес. И доктор послал людей на село за повозками, чтобы увезти тех немногих, кто остался жив.

Четыре часа утра.

Буря улеглась. Дело свое она сделала; на пожарище тишина, раненые увезены, только двое из рабочих инженера часовыми ходят по двору. Из лесу доносится по временам жалобное мычание санаторских коров.

Место покинуто, полно мрака и дыма.

Вокруг на цыпочках бродит Самоубийца. Он не хотел отправиться с транспортом, он ходит взад и вперед перед фасадом, временами останавливается и бормочет что-то, смотрит в пространство на воображаемую стену, и опять ходит, все с ключем в руке — руке, окоченевшей вокруг куска железа. Стража желала бы, чтобы он ушел, и несколько раз пыталась спровадить его, но он не уходил.

— Что вы здесь ищите? — спросили его стражники. — Чего вы ждете?

— Я ничего не жду, — ответил он. — То есть, я хожу здесь, но ничего не жду.

Жена моя спала в № 106.

— Вот как, значит жена ваша была там?

— Да. Заперта, вот ключ.

Люди прониклись состраданием и покачали головами. Они оставили в покое бродившего по пожарищу человека: он ничего не крал. Здесь и красть-то нечего; они уселись, завели тихую беседу: они недоумевали, кто бы это мог зажечь такой пожар, говорили о страховке, предсказывали, что санатория будет снова отстроена. Ну, скажите, не обидно ли: через месяц инженер закончил бы свое дело, и воды для тушения пожара было бы в изобилии! Но не так все сложилось!

Самоубийца все бродит.

— Не лучше ли вам, — говорят они, полные сострадания к нему, при виде того, как он расстроен, — не лучше ли вам отправиться на сэтер и посидеть под крышею?

— Да, — ответил он.

— Потому что тогда вы получите кофе и чего-нибудь горячего.

— Да.

Но он не ушел, он продолжал бродить. Когда было уже около пяти часов и рассвело, он сам ушел.

Сторожа следили за ним глазами; он подошел к дровяному сараю, единственному уцелевшему на плоскогорье строению.

Не оглядываясь, подошел он к маленьким санкам, стоявшим там прислоненными к стене, к маленьким санкам, на которых разъезжали зимою, и стал отвязывать от них веревку.

Люди подошли и спросили:

— Что вы здесь делаете?

Он продолжал свою работу и не ответил.

— Вы ничего не должны трогать. Зачем вам веревка? — спросили они.

— Зачем она мне?

— Разве вам нужно увязать что-нибудь?

— Да, — пробормотал он, — мне нужно увязать.

— Где это у вас?

Он не ответил, но не бросал своей работы; казалось, он словно высмотрел эту веревку и ни за что не хотел отказаться от нее.

Сторожа, вероятно, больше и не раздумывали об этом; может быть, они охотно уступили ему этот обрывок веревки, лишь бы избавиться от него:

— Да, да, возьмите веревку! — сказали они. И Самоубийца ушел со своей добычей.

Он шел по плоскогорью, мимо столбов, с белыми плакатами, мимо столбов, указывающих дорогу, мимо метеорологического указателя, мимо всех этих обнаженных остатков санатории Торахус, свернул на знакомую тропинку, ведшую к сэтеру, и направился по ней уверенной стопою, словно шел по делу. Когда он подошел к сеновалу, то свернул в лес.

Странное дело: только теперь почувствовал он сильную боль от ожогов и на ходу дул на руки, чтобы охладить их. Зайдя в глубь леса, он стал разыскивать подходящее дерево. Он бормотал и бормотал: — 106, говорил он, 106. За ночь он так привык бормотать это число, что бессознательно продолжал делать это. Ключ он не выпускал из рук.

Не так легко найти подходящее дерево, и он долго искал его. Но найти его надо было. То, что он задумал, было единственное, что надо было сделать, и сделать это надо было сейчас. К чему могла послужить отсрочка? Разве, во всяком случае, смерть не поджидала его, не лежала позади каждой кочки, не стояла сзади каждого дерева, не готова была броситься на него?

Что-то стало его колоть внизу, в сапоге, он чувствовал на каждом шагу укол; в конце концов он сел и стянул сапог. В чулке оказалась хвоя. Когда он выкинул ее, он надел сапог и, как всегда, зашнуровал его.

Легче, конечно, было найти дерево с подходящим суком повыше: он прошел было мимо одного, совсем недурного, довольно подходящего. Он повернул обратно и подошел к нему; нет, он не будет больше так разборчив, вот сухая сосна, на ней сук. Он перебрасывает веревку через сук и, для пробы, всею своею тяжестью испытывает его крепость. Конечно, сук трещит. Он ищет дальше и находит другую сосну, пробует, как в первый раз, и ему кажется, что он у цели: сук выдерживает. Что же ему мешает? Ему не следовало делать таких больших усилий, больные руки его не могут этого вытерпеть: они кровоточат, в них развивается словно новая боль, пульсация чувствуется в них. Но что же из того! Он налаживает веревку, прикрепляет ее к суку, устраивает петлю. 106, 106…

Громкое воронье карканье будет слышно дня через два над этой сосной: на крик этот сбегутся люди и найдут удавленника. Ноги почти касаются земли, он вытянулся, шея стала неестественно длинной и тонкой…

Если он сегодня не сделает этого, смерть все равно настигнет его сегодня же или в другой день, от смерти не уйдешь, чего же бегать от нее, почему сейчас же не протянуть шеи? Он вспугнул птицу, дрозда, и тот взлетел, такой маленький, невинный и смешной. Но прощай все, и малютка Леонора, и город…

Но он все-таки не делает этого, нет, не делает! Он садится в вереск, дует на свои руки и плачет. Господи, помоги нам, мы жалки, мы люди! Так как в смерти нет ничего привлекательного, человек хватается за жизнь. Самоубийце не для чего жить: солнца он не видит, ничего на свете не радует его, 106, 106, руки нестерпимо болят, он смертельно устал, он ни к чему, он засыпает от холода.

Вдруг моментально боль утихает, и он подымается. Боязливо, словно кто-то гонится за ним, оглядывается он, оставляет веревку на суку и идет на сэтер.

— Пес, — говорит он самому себе, — пес, пес…

Они уже не спят на сэтере; фрекен д'Эспар покормила своего ребенка и теперь стоит во дворе и стирает. Видя, что подходит Самоубийца, она выпрямляется и с удивлением смотрит на него: он не кланяется, платье его в лохмотьях, руки в крови. Что же случилось, господи, боже мой!..

На маленьком, уединенном сэтере ничего неизвестно о ночном происшествии в санатории. Обитательницы его легли вечером спать, не прислушивались к буре, а спали до утра; затем встали и принялись за дело. Фрекен д'Эспар берет уроки у жизни, она в своем роде очень дельная, она тоже человек.