Последняя любовь

— Очень сожалею, что не могу принять вас, как вы того заслуживаете, — весело ответил Стефан, — но чем богаты, тем и рады. Я распорядился приготовить обед в расчете на всех нас. У меня, как вы знаете, повара нет, но, говорят, голод — лучший повар. Живете вы далеко и, пожалуй, еще помрете с голоду, прежде чем до дому доедете, и грех этот будет на моей совести. Имение под боком, я провожу вас самой короткой, хотя, может, и не самой удобной дорогой. — Равицкий взял под руку пожилого инженера и бодро продолжал: — Дорогой коллега, мы, как старшие, пойдем впереди: где мы ползком, там молодые одним махом перескочат.

Инженер, к которому относились эти слова, был старше остальных и, видимо, находился в приятельских отношениях с Равицким. За ними шли два других инженера: один с виду чужеземец, другой — средних лет, с веселым лицом; это о нем Равицкий в шутку сказал, что он похудел за день. Замыкал шествие белокурый, бледный, но крепкого сложения молодой человек с голубыми глазами. Он тоже смахивал на иностранца, быть может, из-за оригинальной шапочки на голове.

— Как здесь красиво, правда, Михал — спросил Равицкий.

— Прелестно, недаром принеманский край славится красотой.

— Это еще что! Сам увидишь, Бог жалует не только заграницу; люди просто не знают, как здесь красиво, и стремятся в дальние страны.

— Говорят, в наших краях не на что потратить деньги и нет удобств для путешественников. И еще утверждают, будто бы у нас нечему поучиться, а мне кажется, это значит, что им негде разгуляться и себя показать. Особенно нас удивляет эта несносная Франция… — прибавил Михаил и с улыбкой оглянулся на идущего за ними молодого человека.

— Что вы там плохого говорите о Франции, господа? — весело отозвался тот. — Не забывайте, это отчасти моя родина.

— Ах, оставь пожалуйста, дорогой, — полушутя, полусерьезно возразил Михал, как видно недолюбливавший отчизну франков. — И чего ты защищаешь Францию? Разве ты француз? Отец твой родом из Варшавы, а твое французское происхождение ограничивается тем, что ты родился там, откуда нам доставляют знаменитые трюфели, да еще тем, что твоя мать была парижанкой. Ты сам как-то это говорил, и зовут тебя…

— Моя мать была парижанкой, но семья родом из Лотарингии, где некогда царствовал Станислав, король-философ. Какой это богатый и прелестный край! Какое там вино! А женщины! — и Кароль стал напевать арию Маргариты из «Гугенотов» Мейербера: «О, beau pays de la Lorraine!» [109]

— Что касается вина, — возразил Михал, обращаясь к Стефану, — то я предпочитаю венгерское: «Nullum est vinum nisi hungaricum» [110] , — а что до женщин, то лучше наших соотечественниц не сыщешь на свете. Ты-то этого, Стефан, не знаешь, потому что живешь как отшельник, только с книгами да карандашами имеешь дело. Не понимаю, как ты можешь так жить? Клянусь, кто познакомится со здешними женщинами, красавицами и умницами, тот навсегда останется у их ног, даже если он такой же твердокаменный, как некий пан Стефан Равицкий.

109

О, чудный Лотарингский край! (фр.).

110

Нет лучше вина, чем венгерское (лат.).

Равицкому помешал ответить раздавшийся сзади голос.

— Meine Herren! [111] — кричал отставший молодой человек, — пойдем помедленнее, страшно жарко.

— О пан Генрих! — вскричал инженер средних лет, которого называли паном Клеменсом. — Я не согласен с вашим предложением, я хочу есть и спешу пообедать. Поспешите и вы, дорогой Генрих, скоро наверняка будет тень и вода, и вы сможете освежиться.

Они остановились на краю длинного и глубокого оврага.

111

Господа! (нем.).

— Господа, — сказал Равицкий, — перед нами две дороги. Если хотите миновать овраг, нужно обогнуть холм и подойти к имению со стороны реки, что означает почти версту лишку. А если мы перейдем через овраг, то сразу же очутимся в саду, а оттуда несколько шагов до дома.

Все заглянули в овраг; его глинистые, гладкие и отвесные склоны лишь кое-где поросли карликовыми соснами, а по дну змейками вились серебряные шумные ручейки.

— Я пойду через овраг, — решил Кароль, стоя одной ногой на крутом склоне, и оглянулся на товарищей.

— Я тоже, — присоединился Клеменс, которому не терпелось поскорее поесть.

— И я, пожалуй, с вами, — отозвался Михал. — Ходили же мы по Альпам, надо и с неманскими оврагами познакомиться.

— Спуск очень крутой, а внизу вода, — сказал подошедший Генрих. — Monsieur Charles, вы упадете прямо в воду.

— В таком случае я послужу вам мостом, — возразил Кароль и начал спускаться.

— Прямой путь, — сказал Михал, — самый короткий. Так нас учили в школе, и сегодня еще раз доказал пан Равицкий, поэтому я тоже пойду через овраг.

С этими словами Михал начал спускаться по крутому склону; за ним последовал Клеменс.

Генрих поглядел им вслед, отер пот с лица, поколебался минуту-другую и, махнув рукой, побрел по гладкой дороге вокруг холма.

Из оврага донесся звонкий голос Кароля, напевавшего французскую песенку «En avant, tr'eres!» [112] , и громкий, непринужденный смех Клеменса.

Немного погодя на другой стороне оврага между кустами разросшегося по косогору сада показался Равицкий. Скрестив на груди руки, он с улыбкой наблюдал, как по крутому склону карабкаются остальные. Кароль был бы впереди, если бы не спешил; он делал рывок вперед и скатывался вниз. И, наверное, сбылось бы предсказание Генриха, если бы не сосенка, за которую нетерпеливый молодой человек уцепился. Достигшим противоположного края оврага Равицкий подавал трость и вытягивал наверх. В этих схватках с крутизной смолкли и песнь Кароля, и смех Клеменса. Тот, кто взбирался по косогору, отдыхал, с трудом переводя дух. Толстяк Михал запыхался и отирал пот с лица. Только Стефан, казалось, не был утомлен; он стоял спокойно и с улыбкой глядел на товарищей.

112

Вперед, братья! (фр.).

— Что это за человек, Стефан! — воскликнул Михал, пыхтя, как паровоз. — Из камня ты сделан или из железа? Посмотрите на него, можно подумать, будто он не перелезал через этот проклятый овраг, — обратился он к остальным.

— Мы проходили обучение в Альпах, — с улыбкой ответил Равицкий.

— Ба! И я там бывал. Так ведь с тех пор сколько лет прошло!

— «En avant, fr`eres!» — отдышавшись, затянул Кароль, и все стали подниматься по усыпанной гравием садовой дорожке в гору.

— А где сын Германии? — спросил Клеменс, заметив отсутствие товарища.

— Наверно, сидит в овраге, слушает, как шумит ручеек, и льет слезы, вспоминая юного Вертера, — рассмеялся Михал.

— Он, верно, пошел дальней, удобной, дорогой, — предположил Стефан. — Немцы предпочитают идти к цели наверняка, выбирая безопасный путь. И потом, он не был, кажется, в Альпах, как мы с тобой, Михал.

— Зато он поет о том крае, «где апельсины зреют», — сказал Клеменс.