Последняя расхлябанность. Манифест дада и тридцать три уголовных рассказа

75° В конце концов, и идиотский лепет – тоже вариант. За каждой фразой тебе мерещится намёк на дикий хохот; за каждым движением мускулов оптического характера – то же самое: во всём остальном ты – серьёзный человек… Итак: не является ли человеческий мозг всего лишь наследственным хроническим нарывом? Против этого говорит то обстоятельство, что я совсем не дошёл бы до этой внезапной догадки без нарыва, никак не дошёл бы. В с ё есть симптом. Язык – точно так же, как произведённые с его помощью результаты. Это не позиция – не иметь никакой позиции. Земля движется (как-то), а мысль, наверное, лишь симптом этого движения… Поскольку не обладаешь смыслом (пробелы), то обладаешь той иллюзией, что обладаешь смыслом, или той иллюзией, что ты не заблуждаешься, по счастью. Значит, ты неизлечимо безумен… Мысль, что это весёлое состояние тебе обеспечил многотысячелетний нарыв, действует почти успокоительно. Мысль? Эпохально! Безумие? Вековое! Разве и это тоже – не заблуждение? О, часами, часами… Ку-ка-ре-ку!.. Известно: но это самое тончайшее, самое последнее, я с н о е безумие… Поэтому я могу себе с радостью позволить кричать петухом. (Я только что кричал ку-ка-ре-ку…)… Ку-ка-ре-ку!!!..

76° Самый лёгкий тон повествования: если проглядишь, что игра в этом мире идёт на деньги, то пригляди за тем, чтобы были люди, у которых деньги уже есть. Играют, чтобы играть? Или чтобы козырнуть? Или чтобы сжульничать? В конце концов, может, существуешь для того, чтобы собирать картинки с шоколадных обёрток и вновь появиться на публике только после того, как соберёшь больше 481 штуки. Или надо выступать против этого? В конце концов, быть против – это уж слишком. Разве что заняться мельничным ремеслом? Фактически молоть? Разве это было бы не то же самое? Следовало бы бесшумно лечь и издохнуть. Но, к сожалению, это не получится, потому что без шума не обойтись. Ну, во всяком случае, был Жак Лебауд, император Сахары, поистине великий человек. Стоп, а разве не более велик клоун Футит? Или суфражистка Панкхурст? Но Сириус ещё больше, какая-то дурацкая звезда. Кто хотел бы целое воскресенье зваться «Деталью канализационной решётки»? А кто – «Хэмбо»? А кто – «Вомва»?.. Л.Д… – ? —… (Последнее дело)…

77° тем не менее свинья унылой почтовой конторы облагораживает с любой точки зрения чреватого апрелем балдахинного мопса весомейшим образом укореняет и скрывает от взоров месивом в целях ракетных экспрессов с земляными прожилками живота возничий снова запряг волов и поехал со своей обычной медлительностью в великий день гимнопевного познания новаторских кондукторов ознаменуй дождевую каплю она тебе будет благодарна за этот плагиат бойниц и шквалов и вечерние раны ловли ветра злобно шипят на девушек за всё и раз и навсегда и жоржмюллят неторопливо и не раздумывая поскольку уж полицейские корабли не волнует подагрическое эхо прихлебателей луж и пальцев поколения поскольку ведь в райски изблёванном лёгочном крыле нежатся явайские предполуденные сибариты несмотря на сообщения о лихорадке чернорабочих наряду с примерным питомцем безумцев и гадательным пышкам это оплаченно портят папричные котурны на замедленных ногах частичного запруживания путём светло-жирных мантилий покончить с зобом неудачно и из любви средние ягодные бараны остались должны попятные деньги вот так он не мечтает о том чтоб обтесать эсквадрильи и о столовом перце который ромашку и особенно купе жака так запломбировал астрально осерчало как только ещё лишь светло-вишнёвый юбилей

78° Космосу – пинка! Да здравствует Дада!!!

Л у г а н о, март 1918

У голубой обезьяны. Тридцать три уголовных рассказа

Мансардное

Каждый день в три часа пополудни Петер имел обыкновение злиться на то, что проснулся. Вот и на сей раз он думал о том, какое бесстыдство, что после восьми часов утра от дня уже не отвертеться.

Потом он одиннадцать раз плюнул. Поскольку доплюнуть до потолка мансарды ему так и не удалось, он решил добиться хотя бы такой вертикальности плевка, чтобы тот упал ему обратно прямо в рот.

В конце концов, язык у него онемел и распух. У него ещё хватило сил перевернуть подушку и разместить свою главу на сухом месте для сна.

По вечерам он грезил, чтобы кто-нибудь – хоть паук-крестовик, что ли – выстрелил из пушки в его левое ухо.

Ножка Фифи утонула в рубашке, которая создавала на пороге сероватую кучку. Фифи посему громко воскликнула:

– Вот свинья!

В мозг Петера с обширным гулом угодило пушечное ядро и произвело такое действие, что голова его соскользнула бы с кровати и покатилась бы по половицам, если бы не наседающее следом тело, которое завалило-таки её на бок.

Фифи сдернула с его ног одеяло так усердно, что пятки стукнулись о кровать.

Пока Петер отмечал, что снова из-за этого проснулся, Фифи вспорхнула своей попкой на доску, приколоченную к двум ящикам для осуществления письменного стола. При этом она напевала:

– Nanette, ma belle coquette…

Петер вскарабкался вверх, цепляясь за собственные ноги, и заявил, с тихой радостью снова сворачиваясь в кровати калачиком:

– Те же и Бетховен.

Фифи сочла это сообщение в высшей степени бессодержательным и спросила:

– У тебя есть деньги?

Относительно этого общеупотребительного предмета Петер придерживался того мнения, что вполне достаточно, если деньги есть у других, и сказал:

– Сам воздух звучит, как голубая песня.

Фифи не оценила этой метафоры и потребовала себе на пропитание:

– Но мы же только позавчера опять переспали.

Петер зарделся от удовольствия:

– Но вы не учитываете того, что любите меня.

Фифи моментально всё поняла:

– Ах вы, подлец, вот увидите, вы кончите жизнь на виселице.

Дрожа, она встала перед кроватью.

Поскольку Петер, нежно лелея в ладони свой затылок, созерцал её в полном спокойствии, она пустилась в плач, мелодичный и быстрый. Успевая сказать между делом:

– Ты меня не любишь.

– О, я стараюсь, как могу. Но ты сегодня какая-то жёлтая.

– Да… у меня осталось всего двадцать марок, а господин Поттхаммер вернётся из Майнца только через две недели.

Она ревела так, как будто её напинали.

Петер быстро очутился в своих штанах и в своём столь же неизменном пиджаке, который, за неимением пуговиц, приткнул уже неоднократно гнутой-перегнутой английской булавкой, отклонив перед тем шпильку, которую Фифи протянула ему, готовно вынув из волос, и повязал голую шею тёмным платком.

Конец ознакомительного фрагмента.