Последняя репродукция

Внезапно хрупкое колечко брелока щелкнуло, расстегнувшись, и на пол пролился металлический дождик.

– Ну что же ты… неуклюжий! – Елена присела на корточки рядом с Лосевым, и они принялись шарить руками по полу между пеналами и под ними. Вдруг пальцы ее нащупали необычный предмет. Она выпрямилась и вышла на середину мастерской, чтобы рассмотреть свою находку при свете.

– Что там? Нашла что-то? – спросил Федор, продолжая на корточках собирать рассыпанные ключи. Елена быстро посмотрела на него, словно что-то соображая.

– Нет. Ничего… – Она повернулась к нему спиной, мгновенно достала из сумочки носовой платок, завернула в него свою находку и убрала обратно – поглубже.

Поход в новообретенную студию заставил их обоих поволноваться, порадоваться, погрустить и задуматься.

– Жизнь так скоротечна и непредсказуема, – произнесла Елена, когда они подъезжали на рейсовом автобусе к остановке «Лобнинский парк». – Никогда не знаешь, чем обернется завтрашний день.

Почти всю дорогу от студии они молчали, каждый погруженный в свои мысли. Федор вздрогнул, будто Елена сказала не сакраментальную фразу, а холодный приговор. Он часто думал о том, почему его собственная жизнь складывается именно так, а не иначе. Лосев не имел обыкновения роптать на судьбу, но иногда вспоминал ироничную фантазию отца: «Вот если бы было два Федора, и каждый – со своей судьбой…» Как бы тогда все сложилось? И кто вообще может это сказать? Существует ли предопределенность? Откуда, из каких глубин прорастает в человеке уверенность в будущем? Вот Виктор… Он же пошел к тетушке… как ее? Нелли. И он поверил ей! Федор почувствовал это, прочитал в его глазах – он поверил в те несколько туманных строк, написанных на черном листке бумаги, стилизованном под пергамент. И что в итоге? Листок и сейчас лежит где-то на письменном столе Камолова, а сам Виктор лег на стол патологоанатома, а потом – в сырую землю. За свои тридцать с небольшим лет Федор так и не научился понимать природу главных открытий и катастроф, пунктиром пересекающих любую судьбу. А Елена? Она столько страдала, столько пережила, потеряла семью – мать и шестилетнюю дочку. Потеряла в итоге все: родной дом, который оставила на растерзание воспоминаниям, работу… Неудивительно, что она такая напуганная, словно все время ожидает какой-то катастрофы, какой-то беды. И к ним, таким разным, таким даже по-разному несчастным, вдруг приходит любовь. Приходит для того, чтобы подсказать: «У ВАС ЕЩЕ ЕСТЬ ДРУГАЯ ЖИЗНЬ. Вы о ней ничего не знали, не предполагали, что такое вообще возможно, а она – есть. И судьба ваша не делится на плохую и хорошую, на удачную и неудачную – она состоит из того и другого, смешанного в равных пропорциях. Доли равные, как две половинки, нарезанные мелко-мелко. Но, как и в любой каше, от недостаточного помешивания появляются сгустки и комки. Вы их пробуете на вкус, проглатываете, а потом все равно доедаете то, что осталось».

– Остановка «Лобнинский парк», – объявил водитель, возвращая задумчивых пассажиров к действительности.

Елена и Федор как по команде посмотрели друг на друга и, взявшись за руки, сбежали по ступеням автобуса.

Сегодня ровно год, как они познакомились. Вот здесь, на этой скамейке. Так же лениво скользили лодочки в пруду, так же солнце заливало каждый уголок парка, выхватывая разноцветные пары, неторопливо бредущие вдоль огненной кромки воды, так же шумливо-радостно вскрикивали дети, гоняясь за разбегающимися мячами… Федор рисовал дождь. Карандашом в широком блокноте. Она подошла, бросила взгляд на движения грифеля и остановилась в нерешительности. А потом спросила:

– Почему – дождь?

Федор обернулся через плечо и так застыл, не отрывая взгляда от незнакомки. Елена повторила вопрос, еще больше смущаясь.

– Не знаю, – ответил Федор. – Наверно, потому что дождь оставил бы нас здесь одних… Вы бы остались?

И она ответила:

– Осталась.

Потом они долго гуляли по парку, наслаждаясь тем, что им так легко и хорошо вдвоем, испытывая неизъяснимую благодарность и к этим лодкам, и к разбегающимся мячам, и к залитому солнцем воздуху, и к блокноту, в котором ощетинился дождь.

Сейчас Федор и Елена все это вспомнили. Они брели вдоль исколотого лодками берега по рваной, пыльной тропинке и счастливо щурились заходящему солнцу.

Внезапно Елена остановилась и потянула Федора за рукав:

– Гляди – тот же тип! Маньяк, о котором я тебе говорила! Тот же! Что и в автобусе, и на рынке, и у подъезда!

Федор внимательно вгляделся в странного субъекта в очках, с сухим, продолговатым лицом, который сначала замедлил шаг, а потом поспешно скрылся за киоском с мороженым.

– Похоже, он проявляет к нам интерес, – сказал Федор. – Но это мы сейчас выясним…

– Мне жутко, Федя! – крикнула Елена, но Лосев уже перемахнул через невысокий бортик ограды, идущей вдоль газонов, и напрямки бросился к центральному пятачку парка, где веселая детвора шумела вокруг продавцов воздушных шаров. Он в три прыжка очутился возле киоска с мороженым, за которой исчез незнакомец, и, обойдя ее, остановился, всматриваясь в лица гуляющих. В какой-то момент ему почудилась ускользающая спина странного типа на дорожке, ведущей к повороту на аллею парка. Он ринулся вперед, задевая неспешных горожан, бормоча на ходу рассеянное «извините».

Выскочив на аллею и оглядываясь по сторонам, Федор сделал еще несколько быстрых шагов в сторону пруда, как вдруг из сплошного кустарника прямо ему под ноги на четвереньках выскочила женщина. Она вцепилась Лосеву в колено, пытаясь подняться, но ноги ее не слушались, и она только судорожно хватала Федора за одежду, увлекая к земле. Он подхватил ее под руку и, как мог, поставил наконец на ноги перед собой. В глазах женщины плескался ужас, а по лицу пробегали судороги.

– Прошу вас… Там… Прошу вас… – И она замахала руками куда-то в сторону тенистого частокола деревьев, растущих за густым кустарником. – Там… человек… Прошу вас…

И она уже тащила Федора за собой через завесу грубых веток и листьев в глубину подлеска. Обескураженный Лосев не сопротивлялся, только едва успевал подставлять руку, чтобы не поцарапать лицо о сучья деревьев. Сделав несколько шагов, он остановился как вкопанный, тяжело дыша и даже уже не слушая причитания женщины: в пяти шагах прямо перед ним висел человек. Его шея посинела от тугой петли, а из открытого рта, как тяжелая картонка, вываливался язык. Он еще подергивался в предсмертной судороге, и было слышно, как над ним поскрипывает обмотанная веревкой ветка.

– Снимите его! – заорала женщина в самое ухо Лосеву. – Он еще жив!

Федор растерялся на мгновение, не зная, с чего начать, а потом бросился к повешенному и, обхватив его ноги, приподнял, буквально посадив себе на плечо. Женщина замолчала и, отступив на шаг, наблюдала за происходящим. Судороги самоубийцы неожиданно усилились, и Лосев едва удерживал его на плече, пытаясь сохранить равновесие.

– Ну что он там? – спросил наконец он у женщины, задыхаясь и хрипя, как будто сам только что вылез из петли.

– ОН ТАМ – ХОРОШО! – раздался резкий голос прямо над головой Федора.

Лосев вздрогнул и быстро отпустил повешенного. Тот качался на ветке, сотрясаясь уже не от судорог, а от безудержного смеха.

– СЮР-ПРИЗ!

Неожиданно повеселевшая женщина схватила Федора под руку и развернула лицом к ближайшему густому кустарнику:

– Посмотрите туда и помашите рукой! Вас снимала скрытая камера лобнинского телевидения!

Лосев онемел.

А через секунду произнес громко и отчетливо:

– Вы идиоты! Понимаете? Полные дегенераты!

И под аккомпанемент радостного смеха, вызванного состоявшейся телевизионной шуткой, он пошел через кустарник обратно на аллею, ломая сучья и матерясь…

А таинственный незнакомец с продолговатым лицом бесследно исчез.

Но исчез не только маньяк. Пропала и Елена.

Лосев метался по парку, возвращался на пятачок, бегал к заветной скамейке, дважды обошел пруд и исходил взад-вперед аллею. Все напрасно – его любимой не было нигде.