Последняя война

Сашка у одного проходившего мимо окруженца выменял на сало пистолет "ТТ". Сначала прятал оружие, потом поделился секретом своим со Славкой, показал пистолет, потом стал носить его во внутреннем кармане пиджака. Не утерпел, похвастался и перед Козодоихой, намекнул, что пригодится скоро. Вдовушка, видно, поделилась с подругой, может быть, даже похвасталась. Словом, часу в двенадцатом ночи в дверь постучали. Сашка забрался на печь, когда узнал, что стучится староста. Козодоиха долго не открывала, пока староста не пригрозил взломать дверь...

Утром, когда Славка проснулся, почувствовал тревогу. Саня, Петька и Танька и мамаша Сазониха держались как-то не так, необычно. По обрывкам фраз Славка ничего не мог понять, хотя было ясно: что-то случилось. Не глядя на Славку, мамаша Сазониха сказала:

– Как бы не нагрянули пестуны проклятые.
– Пестунами Сазониха называла немцев.
– А ведь нагрянут, старостиха уже на станцию укатила. Ох, будет, что будет-то. Тебе-то куда? Куда-нибудь деваться надо. Ох, будет. Она причитала так и возилась у топившейся печки.

– Мамка, но ведь Славка же наш?!
– сказал Саня.

– Ох, ваш. Ох, будет, что будет...

Славке тяжело было слушать стоны, он понимал, что мамаша Сазониха тяготится им, уже, видно, жалеет, что приняла. Славка оделся и вышел.

Тут никакой бедой не грозило, тут было хорошо, как только бывает погожим зимним утром. Дымки стояли над крышами, чуть подкрашенные солнышком, снег лежал на болоте, на крышах, на улице плотный и сизый, игристо сверкал на открытом солнце, морозной дымчатой синевой туманился в тени. Все в это утро было как бы схвачено этим морозным туманцем, дымчатым светом - и небо, и сугробы, и деревья, и санный след на дороге, все отдавало перламутром. Славка шел скрипучей тропинкой к Сашкиному дому, а оттуда вверх по улице, через мосток, под которым текла речушка или канава, или, как называли ее в деревне, - сажалка. Сажалка черной лентой вплеталась в перламутровое утро, над черной водой курился легкий парок. За мостком, на взгорке, стоял тот самый домик, где жила Козодоиха. Славка шагнул в открытую калитку, поднялся по ступенькам крыльца в сени. Дверь в комнату была открыта, там, в морозной стуже, в двух шагах от порога лежал убитый староста. Он лежал боком, скорчившись, дико синея одним глазом. Возле валялся оброненный немецкий автомат. Дальше, в углу, на куче картофеля, лежал навзничь Сашка. Лицо его было обращено к дверям. Он лежал в брюках, босиком, в белой нижней рубашке, заправленной в брюки. На белой рубашке, по животу, чернело три дырки, из которых тихо пузырилась красная кровь. Руки его беспомощно вытянулись вдоль тела, видно было, что он не в силах не только подняться, но даже пошевелить руками. Лицо его было белым, испарина еще держалась на лбу, еще не высохла, и светлая прядь волос еще была влажной. Он смотрел на Славку неподвижными, но еще живыми глазами, в которых была ужасная тоска и вроде смущение или виноватость за то, что вот так все получилось.

Он пошевелил пересохшими губами.

– Видишь, Слава... что он со мной сделал...
– проговорил он, и глаза его заплакали, хотя ни один мускул не тронулся на лице. Пузырилась кровь из трех дырок. Пистолет "ТТ" лежал на картошке, рядом с правой Сашкиной рукой. И холодно было, как на улице.

Славка закрыл дверь, ушел искать Сашкину полюбовницу. Она была у соседей. Сидела, черноглазая, красивая, щеки мокрые, плакала, всхлипывала по-детски.

– А ну-ка выйди, - сказал Славка и вышел во двор. Никогда еще он не испытывал такой ненависти к женщине. Козодоиха покорно вышла за Славкой, остановилась перед ним, всхлипывая.

– Сбежала. Перевязать не умеешь?
– сдавленно сказал он.

Козодоиха затряслась, придвинулась к Славке, повисла на нем, головой к плечу прижалась.

– Славочка, - лепетала сквозь слезы, - я боюсь. Славочка, боюсь, - и опять зашлась в плаче.

– Если не пойдешь, я тебя убью сейчас.

Козодоиха кулаком вытерла слезы, выпрямилась.

– Прости, Слава, я перевяжу сейчас, только ты схоронись, немцы сейчас будут. Уходи, миленький.

Славка проводил Козодоиху, подождал, пока она достала простыню и стала рвать ее на бинты, посмотрел последний раз на Сашку и ушел. Еще раньше, когда разыскал Козодоиху и шел с ней, спросил:

– Как было?

– Я не открывала, не хотела открывать, потом открыла, он велел огонь зажечь, автомат держал на животе, потребовал Сашу, на меня автомат направил. Саша с печки отозвался, надел брюки, слез. "Что, говорит, надо?" - "Сдавай оружие!" - и стал ругаться по-страшному. "Нету никакого оружия", - сказал Саша. "Давай", - говорит. "Нету". Тогда повел он перед Сашей автоматом, загремело все. Я закричала. Саша не упал, он пошел на него, прямо в лоб выстрелил и сразу убил. Сам пошатался, отступил, хотел на сундук сесть, да упал на картошку. Люба, сказал, прости. Я перепугалась и убежала.

Славка зашел к Усовым. Там была паника. Гога сидел одетый, никто не знал, что делать. Хозяйка говорила, надо прятаться, дядя Петя возражал. Найдут - всем крышка, ни старых, ни малых не пожалеют. Славка тоже не мог ничего посоветовать, он сказал:

– Даже не перевязала, сволочь.

Все промолчали. Через минуту замельтешило, загалдело на улице. Немцы приехали. Хозяйка выглянула, перед Козодоихой толпа собралась. Тогда дядя Петя предложил идти в толпу, смешаться с толпой, что всем, то и нам. Пошли.

Люди стояли тихо, голосила старостиха, грозила кому-то. Покрикивали немцы, их было двое. За штакетником, на снегу, стоял выведенный сюда Сашка. Он стоял, как был, в белой рубашке, выпущенной поверх бинтов и окровавленной, в брюках и босиком. Немец подтолкнул его, сказал, чтобы шел через двор к огороду. Сашка сделал несколько шагов по чистому снегу, оставляя на нем чистые следы босых ног. Оглянулся. Немец крикнул: давай, давай. Еще сделал Сашка два-три шага, и немец поднял карабин и выстрелил в Сашкин затылок. Попал точно. Сашка одновременно с выстрелом резко остановился, даже чуть отшатнулся назад, вроде на стенку наткнулся, потом медленно завалился вперед лицом.

– Weg!
– крикнул на толпу немец, и все стали расходиться. Дядя Петя, Гога и Славка снова вернулись в дом. Сидели не раздеваясь. Разделся только дядя Петя. Он был в солдатских бриджах, в белых шерстяных носках и в шлепанцах. Ходил по комнате, не мог успокоиться. Дети забились по углам, говорили шепотом. Володька терся возле Славки.

Мимо окон быстро прошел хорошо одетый человек в смушковой шапке. За ним едва поспевали два немца. Резко распахнулась дверь. Человек в смушковой шапке шагнул на середину комнаты, диковато обвел всех глазами.

– Что за жидовская компания?!

Дядя Петя заикнулся было что-то сказать, но человек в шапке сорвал с руки кожаную перчатку и наотмашь ударил ею по дяди Петиному лицу.

– Молчи, сволочь!

Славка услышал, как из большой дяди Петиной семьи вырвался крик. Кто-то из маленьких заплакал. Человек нервно обернулся.

– Сволочи!
– сказал он, потом схватил за грудки дядю Петю и ударил в лицо кулаком. Кровь потекла из носа. Дядя Петя растер ее рукавом рубахи, отступил назад и стал что-то говорить:

– Да вы что, товарищ Серегин...

И еще ударил дядю Петю человек в шапке. Потом злобно еще, еще и еще. Он рвал на дяде Пете рубаху, и бил его, и ругался при каждом ударе.

– Товарищ... Я покажу тебе, какой я товарищ... Брянский волк тебе товарищ...

– Господин Серегин, - все отступал и все старался укрыться от удара, но не мог укрыться дядя Петя.

– Я покажу тебе, сволочь... Двадцать пять лет терпел, сволочь... Двадцать пять лет... Двадцать пять лет, сволочь...