Последняя война

– А как вы Чапаевым сделали его? Не верится что-то.

– Спросите у него самого, он подтвердит.

Как только наши войска оставляли районный центр, а немцы занимали его, как только фронт откатывался от районного центра, партизанские отряды тут же, под боком родного города или поселка, начинали свою боевую жизнь. Так было от самой границы, по Белоруссии, по Смоленщине, по Брянщине. Так было и в Трубчевске. В октябре немцы пришли в Трубчевск. И сразу же два партизанских отряда ушли на свои базы. Второй трубчевский отряд под командованием лесного объездчика Кулешова разбил свой лагерь, то есть поставил шалаши, в глухом месте у лесного озера Жерино. Собственно, озера было два: одно маленькое, другое большое. Шалаши поставили у маленького озера с протокой. Тут были такие дебри, что никакой немец не мог бы пробраться в эти места. Даже поляны были забиты непролазным кустарником. Но немец все же пришел сюда, накрыл эти шалаши. Был среди партизан Федька Воронов, крепкий, коренастый дядя в черном полушубке, работал раньше в топливном отделе, леса хорошо знал, большой вор, как говорили в древности о всяком дурном человеке. Ушел вор Федька в разведку и не вернулся. Разное про него думали, а он явился к бургомистру и предложил немцам свою помощь, обещал без риска взять партизанский отряд тепленьким, прямо в шалашах.

Вечером навалился туман. В пяти шагах уже нельзя было человека отличить от куста.

– Михаил Андреевич, вы ничего не слышите?

– Нет, Володя, ничего. А ты что-нибудь слышишь?

На посту стоял директор школы механизации с подчаском, бывшим своим учащимся.

– Михаил Андреевич, а вам ничего не кажется? Во-он там, глядите.

– Ничего не вижу, туман.

– Вроде шевелится туман, кусты шевелятся, Михаил Андреевич. Не видите?

– Не вижу. А вообще-то похоже. Слишком уж тихо. Сбегай-ка ты за командиром, Володя.

Пришел командир. Ну, что такое? Туман? Шевелится? Чепуха какая.

– Эй вы, кто там?
– крикнул командир, чтобы показать часовым, что ничего там нигде нет.
– Эй, вы!
– еще раз крикнул, достал наган и выстрелил в туманные кусты.

– Ну, видите? Ничего нет. В таком чертовом тумане все может показаться. А вообще-то смотрите получше.

Ушел командир. А в кустах действительно таились немцы. Привел их Федька-вор. Тут-то, когда закричал командир да выстрелил, они совсем затаились, залегли. Потом, когда стихли голоса, Федька повел немцев в обход, обтекать стали лагерь со всех сторон, чтоб одна осталась дорога партизанам - только к озеру или на тот свет. Уж совсем близко подползли, и тогда изо всех видов оружия: автоматов, винтовок и ручных пулеметов открыли огонь. Часовых - Михаила Андреевича с Володькой - срезали в первую минуту. Били по бегущим в панике, по выскочившим из шалашей. Дорога была только одна - на тот свет или в холодное осеннее озеро. И те, кто кинулся в воду, почти все уцелели, переплыли на другой берег. Но было их немного, не больше десятка. И среди них разбитной малый, лихой мужик Васька Кошелев, слесарь Селецкого лесокомбината.

– Ну что, мокрые курицы, все, что ль?
– сказал весело Васька, выбравшись на берег и оглядев своих товарищей по несчастью. И как только сказал он свои веселые, не к случаю, слова, так сразу стало ясно: живы, и все надо начинать заново. А командир - вот он, зубы скалит, сапоги снимает, портянки выжимает, переобувается. Значит, всем надо переобуваться.

Через неделю под Васькиной командой уже насчитывалось до полусотни партизан. По деревням насобирал. А еще через несколько дней Василий Иванович Кошелев, - теперь его звали Василием Ивановичем, - спустился со своими ребятами к Десне, начисто выбил немецкий гарнизон в деревне Сагутьево, пополнил отряд людьми, оружием и привел на базу первого Трубчевского.

– Принимайте отряд, - сказал он секретарю райкома, - но командовать я буду сам. А то с вами навоюешь.

Секретарь не обиделся. Как равному пожал руку, поблагодарил Ваську и сказал, вроде резолюцию положил:

– Будет так, Василий Иванович.

13

– Чер-рт его знает, как они получаются, эти самородки. Сейчас он командует крупным отрядом, а вчера был простым рабочим, ни курсов, ни школ, ничего не проходил, никто не назначал его на эту должность, набрал людей и стал командиром.
– Александр Тимофеевич вяло разводил руками, удивлялся, потому что привык и любил удивляться всему на свете.

А Славка вспомнил Марафета. Правда, у того были мозги набекрень, но вот тоже... был станционным буфетчиком, пивом-водкой торговал, бутербродиками, яичками вареными, папиросами, шоколадками детям, а тут война, и сразу - гроза округа, полицейский начальник, маузер в деревянной колодке, граната за голенищем, как будто всю жизнь таскал этот маузер да гранаты. А мозгов не хватило, - ни за красных, ни за белых, - и принял мученическую смерть со всей семьей. За что? За свою дурацкую идею, хотел жить между трех огней. Погиб. А кому нужна его гибель? Кому нужна память о нем? Никому. Может, только и годится другим в назидание. А вообще-то конец страшный, бесславный. И жена, и дети этого дурака, они при чем? Память о них тоже никому не нужна.

Александр Тимофеевич говорил:

– Когда я попал к Василию Ивановичу, после сагутьевского боя, уже и подумать было нельзя, что он вчера еще был рядовым из рядовых, я-то думал про него, что он всегда, всю жизнь, был командиром, так шла к нему его командирская роль. Мне даже казалось, что и сам Василий Иванович забыл, кем он был раньше, вроде он спал всю жизнь, а теперь только проснулся и стал тем, кем был всегда. Сплошные чудеса.

Чудеса. А если бы войны не было? Что тогда? Василий Иванович так и остался бы на всю жизнь Васькой, работягой, состарился бы, вышел на пенсию, стал бы дедом Василием и помер бы потом, и ни разу так бы и не приснилась ему эта жизнь, нынешнее его положение, нынешний Василий Иванович, партизанский Чапай, в бурке, на белом коне, с шашкой на боку, папаха заломлена, - гроза немецко-фашистских оккупантов. А Марафет так бы и остался буфетчиком, вряд ли продвинулся бы дальше, грамоты тоже никакой, знал счет, умел написать, что надо по нуждам буфета, и только. И умер бы своей смертью, и дети бы на могилу ходили. Теперь ни могилы, ни детей, ни доброй памяти.

Филипп Стрелец, совсем такой же, как Славка, нисколько не старше, мальчишка, а командовал отрядом, геройски погиб, и нет такого партизана, который не знал бы Филиппа Стрельца. А Славка еще никто, еще ничего не успел сделать, и Гога не успел, никогда уже не успеет.

– Черт его знает, как у него все это получается. Храбрости он невиданной, идет впереди цепи, входит в деревню первый, никто не смеет вырваться раньше, он за это наказывает. Как? Поперед командира лезешь? Смелей его хочешь быть? Умней его хочешь быть? Впереди должен быть он, ну, и миномет, конечно, с ним. Всегда прет на рожон, и на коне, и пешим никогда от пули не прячется, а пули его не берут. С точки зрения военной науки - глупо же. Но Василий Иванович не только военной, вообще никакой науки не знает. Он самородок и живет по своим законам. Не сидит в лесу из боя в бой, из боя в бой. А пули не берут. Ни разу не ранило, не задело даже. Ординарца убило его, любимцем был Василия Ивановича, как Петька у Чапая. Вот когда он переживал. Первый раз и последний, - не любит он митинговать, - собрал отряд у могилы, стоят все без шапок, ждут, - а похоронили ординарца под каким-то курганом, холм такой зеленый, - ну вот, ждут. Василий Иванович слез с лошади, тоже без шапки, в руках мнет ее, взошел на курган, поглядел на нас, слезы в глазах. Хотел речь сказать. Руку поднял с шапкой смятой, протянул ее к нам навстречу. Орлы, говорит... Все вы, говорит, орлы у меня... И больше ничего не сказал, не мог говорить, что тут говорить. Орлы... Все вы у меня орлы... И спустился с кургана, как пьяный. Сел на лошадь и почти шепотом сказал: "Разойдись".

– Александр Тимофеевич, но как же вы Чапаем его сделали?

– Не в буквальном смысле этого слова, конечно. Уже в боях побывал я с ним вместе, уже миномет с нами был. Сидим как-то в деревне, в избе, только что взяли эту деревню, немцев выбили, сидим усталые, ждем завтрак, бой-то был на рассвете, я на полу, на соломке сижу, Василий Иванович на лавке, голову ладонью подпер. Чего ты, говорит, смотришь на меня, профессор? А я действительно загляделся на Василия Ивановича, думал о его невиданной храбрости, как он легок в бою, весел и умен, гляжу и вдруг почему-то, видно по ассоциации, Чапаева вспомнил. Вспомнил и даже испугался. Василий Иванович показался мне ну просто двойником Чапаева, так похож. Усов, правда, нет, одет тоже не по-чапаевски. А были мы тогда в рейде, за Десной ходили, и Василий Иванович подзарос порядочно. Так что и усы уже намечались. А смотрю я, Василий Иванович, потому, говорю, на вас, что вы ну просто вылитый Чапаев. Никто вам не говорил этого? Никто, говорит. Так вот вы поверьте мне, я точно вам говорю. Усов только не хватает, вы не сбривайте их, оставьте. Не думал, профессор, над этим делом, но тебе верю. Значит, похож? Как две капли воды, говорю. Усмехнулся Василий Иванович. Ну, что ж, говорит, раз Чапай, значит, Чапай. И шутейно подкрутил несуществующие усы. Через месяц он уже подкручивал кончики пшеничных, настоящих чапаевских усов. Ну как, говорит. Вылитый, говорю, он. Теперь нужно шашку, папаху, ну, бурки, конечно, тут не достать, но и без бурки можно вполне сойти за Чапая. Пошутил я, вполусерьез сказал. Но вот теперь вы, Вячеслав Иванович, сами видели. Теперь и конь под ним чапаевский, и бурка, и другое все чапаевское. И отряд имени Чапаева. Чудеса...

Колеса крутились медленно, вразвалочку, петляли восьмерками, скрипели повозки под тяжелыми ящиками. И кругом леса, одни леса, и тишина нестойкая, ломкая, готовая в любую минуту взорваться.

– Вроде бьют где-то? Не слышите, Вячеслав Иванович?

– Бой где-то идет. Далеко отсюда.

Что-то неспокойно стало вокруг штабных мест. То налет с воздуха, то прямой обстрел, вдруг среди бела дня ахнет поблизости от штаба, в лесной гущине, тяжелый снаряд. Откуда прилетел? Случайно ли, по расчету? То завозится глуховатый гром не близкого, но и не далекого боя, перекипит, перебурлит и затихнет. И опять ждешь.

Речица. Вот и приехали на эту глухую Речицу - и штаб, и "Партизанская правда". А потом опять пришлось становиться на колеса, дальше уходить в глубь лесов. Но это будет потом, в конце лета, в начале осени.

14

Я, гражданка Просолова Мария Романовна, прошу не отказать в

моей просьбе. Я прошу начальника штаба, чтобы меня зачислить в

отряд, то есть в засаду, т. к. я была ранена немецким самолетом и не

могу переживать немецких варваров и хочу отомстить за своего брата,