Последняя загадка парфюмера

Струйников нахмурился и покачал нечесаной головой:

– Нет, господин Брокар. Когда-то вы уже использовали мой талант для своих грязных целей. Вы развратили меня, изгадили мою душу. Более того – испортили мою репутацию, а потом кинули мне эту… халтуру, как кидают собаке гнилую кость. И я эту кость принял, потому что мне не оставалось ничего другого. – Глаза художника увлажнились. – А ведь когда-то у меня были способности, – горестно пробормотал он.

Брокар пожал печами:

– Да, когда-то ты был талантлив. Однако променял свой талант на водку. При чем здесь я? Когда ты работал у меня, ты ни в чем не нуждался. У тебя даже комната своя была.

– В подвале, – с усмешкой произнес Струйников.

– Тогда ты не жаловался. Впрочем, довольно болтовни. Я не затем тебя позвал. – Брокар вынул из жилетного кармашка часы, мельком глянул на циферблат и поднял взгляд на Струйникова. – У меня мало времени, Николай. Говори прямо – ты возьмешься за работу или нет?

Струйников молчал.

– Ну? – нетерпеливо произнес Брокар.

– Да! – крикнул художник. – Да, черт бы вас побрал!

– Вот и отлично. – Брокар защелкнул крышку часов и убрал их в жилетный кармашек. – Приступишь с завтрашнего утра. А пока возьми эти деньги и отправляйся в баню. По дороге купи себе какую-нибудь одежду. Чтобы в моем доме не было этих вонючих лохмотьев. Ты понял?

– Понял, понял, – тихо отозвался художник.

– Ну ступай.

Оказавшись на улице, Струйников раскрыл потную ладонь, посмотрел на деньги, полученные от парфюмера в качестве аванса за предстоящую работу, и изрек с сардонической усмешкой:

– Хозяин жизни. Земное воплощение Бога. А я кто? Древесный червь, не более того. Ну и ладно. Все одно пропадать!

Он горестно вздохнул, спрятал деньги в карман и, оглядевшись по сторонам, направил стопы к ближайшему кабаку, который смог бы отыскать и с закрытыми глазами, по одному только запаху, хотя, конечно, и не был таким гениальным нюхачом, как Генрих Брокар.

Глава 8

Чебутыкин (роняет часы, которые разбиваются). Вдребезги!

Ирина. Это часы покойной мамы.

Чебутыкин. Может быть… Мамы так мамы. Может, я не разбивал, а только кажется, что разбил? Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет. Ничего я не знаю, никто ничего не знает.

А. П. Чехов. «Три сестры»

1

Прогулка по освещенному весенним солнцем Руану, куда Лиза домчалась с парижского Сен-Лазара на скоростном поезде всего за полтора часа, пришлась ей по душе. Старинные нормандские улочки с полосатыми домами, розовые фейерверки декоративной вишни, темные каштаны, бросающие тени на потертую брусчатку, белые шпили готических соборов, похожие на известковые скелеты гигантских доисторических рыб, – все это завораживало.

Лизе казалось, что она попала в далекое прошлое. Если бы из-за угла вывернула, цокая копытами, кавалькада всадников в железных доспехах, Лиза этому ничуть бы не удивилась.

Дом мсье Леже находился неподалеку от того места, где почти шестьсот лет назад сожгли Жанну д’Арк и где теперь высился ультрасовременный собор ее имени, напоминающий груду железа, оставшуюся после морского сражения от какого-нибудь крейсера эпохи Первой мировой.

Мсье Леже оказался чрезвычайно приятным стариком с острым, бойким, несколько «мышиным» лицом. Для начала он попытался угостить Лизу роскошным обедом, от которого девушка отказалась. Затем склонял ее к распитию бургундских вин, чем Лиза также пренебрегла. Затем, показывая Лизе спальню в стиле Людовика XV, пустился в витиеватые комплименты, сопровождая их нежным поцелуем руки, которую Лиза благосклонно ему протянула. Однако сердце московской красавицы и на этот раз не дрогнуло.

Потерпев поражение в спальне, мсье Леже сделал еще несколько довольно ловких, но предсказуемых попыток перевести общение в менее формальную плоскость. И лишь когда все эти попытки закончились неудачей, мсье Леже смирился и провел гостью в большую комнату, которую он превратил в подобие выставочного зала.

– Ну вот она, ваша картина, – грустно сказал мсье Леже. – «Искушение епископа Феофила». Любуйтесь.

Лиза достала из сумочки фотографию, поднесла ее к картине и стала сравнивать, поглядывая то на картину, то на фотографию.

Француз подошел поближе:

– Разрешите?.. Гм… Довольно грубая копия. А что это?

– Вы же сами сказали – копия, – ответила Лиза, не желая вдаваться в подробности.

Старик снова сравнил картину с фотографией.

– Помимо чисто технических огрехов здесь отсутствует надпись, которая есть в оригинале, – сказал он.

– Надпись? – розовея от волнующего предчувствия, спросила Лиза.

Мсье Леже деловито кивнул:

– Ну да. Вот эта, на часах. Видите? – Он протянул худую руку, поросшую рыжими волосками, и ткнул коротким пальцем в картину. – ULTIMA NECAT! На картине она есть, а на вашей фотографической копии – нет.

Лиза взволнованно вгляделась в картину, затем в фотографию и, удостоверившись, что француз прав, тихо воскликнула:

– О боже!

– Не стоит так переживать, – снисходительно успокоил ее мсье Леже. – Тем более что это всего лишь окончание фразы.

– Окончание? – поразилась Лиза.

Француз кивнул тощей головкой и пояснил тоном пожилого сельского учителя:

– Именно так. Полностью фраза должна звучать следующим образом – OMNES VULNERANT, ULTIMA NECAT. А здесь… – Он снова ткнул пальцем в нарисованные на картине часы. – Лишь вторая ее часть. Признаюсь, мне показалось странным, что фраза приведена не целиком, и я просветил картину рентгеном. И знаете, что обнаружил? – Мсье Леже интригующе улыбнулся, выждал пару секунд, чтобы градус Лизиного любопытства достиг верхней отметки, затем торжественно произнес: – Первая часть фразы была закрашена!

– Закрашена! – ахнула Лиза, прижав к щеке ладонь.

Улыбка на самодовольном лице старика француза стала еще шире.

– Вот именно! – воскликнул он. – Причем относительно недавно. Я провел небольшое расследование и выяснил, что в девятнадцатом веке картина принадлежала московскому коллекционеру Генриху Брокару. У этого мсье была странная привычка исправлять старинные картины. Думаю, он и приказал закрасить на часах первую часть фразы, оставив – для каких-то своих личных и непостижимых целей – лишь ее окончание.

Лиза достала блокнот:

– Как, вы сказали, эта фраза звучала целиком?

– OMNES VULNERANT, ULTIMA NECAT, – торжественно произнес мсье Леже. Дождался, пока Лиза запишет фразу в блокнот, и сказал: – В переводе с латыни это значит – «Ранят все последний (час) убивает». Такую надпись в прошлые века ставили почти на всех башенных часах.

– Все ранят, последний – убивает, – эхом отозвалась Лиза, стараясь постигнуть тайный смысл этих слов. – А все – это кто?

– Минуты, мадемуазель. Всего-навсего минуты. Каждая прошедшая минута отнимает у нас кусок жизни, а последняя – отправляет на тот свет. Ну разве это не остроумно?