Последняя женская глупость
Шрифт:
Вдруг вспомнилось, что не далее как вчера, покупая в «Алексеевских рядах» тушь для ресниц, видела в соседней витрине мужские духи, которые так и назывались: «Эгоист». А строчкой ниже на этикетке обозначался оттенок запаха: «Платина».
«Это он и есть – эгоист платиновый, – невольно усмехнувшись, подумала Римма. – Надо будет ему такие духи подарить. Хотя нет, обидится!»
Определенно обидится. Но главное не это. Главное – выпадет ли ей случай сделать такой подарок? Может быть, эта их встреча, этот порыв торопливой, исступленной страсти – все, что им отпущено судьбой?
Ой нет! Только не это!
Она осторожно прилегла рядом с Никитой, всем существом
«Да он что, засыпает?» – подумала она чуть ли не с испугом, как вдруг…
Жуткий, истошный звон раздался над головой. Римма вскинулась – села, озираясь, испуганно поджав колени к подбородку. Никита вскочил с кровати, машинально проведя рукой по ширинке, и уставился куда-то в угол, где в полутьме с трудом можно было разглядеть распределительный щиток.
Римме почудилось, будто рядом с этим щитком приплясывает какая-то маленькая черная фигурка.
Чертовщина. Бесовщина!..
В следующую минуту фигурка вынырнула из темноты, и Римма увидела, что это девушка маленького роста, смуглая, черноволосая и черноглазая, одетая в черные джинсы и черную же коротенькую курточку. Она и в самом деле была похожа на хорошенького чертенка. Хорошенького – и очень свирепого.
– Блядун! – закричала она, погрозив Никите маленьким кулачком. – Сучка! – Это адресовалось Римме, и взмахи кулака – тоже. – Старая сука! Ты что тут делаешь? Ты чего сюда приперлась?! А ну пошла вон!
Голос ее, отнюдь не тихий, все же был едва слышен за этим безумным, истеричным звоном. Вдобавок к звону примешался некий железный скрежет, и эта какофония была невыносима для слуха и нервов.
Никита метнулся было к щитку, но девушка преградила ему путь, подпрыгнула, повисла на шее и оплела ногами. Он вертел головой, уворачиваясь от ее поцелуев, но она была чрезвычайно проворна и порою все же исхитрялась присосаться то к его шее, то к щеке, а то и к губам.
Это был какой-то фарс, жуткая пантомима – жуткая, мерзкая и одновременно смешная. Римма оцепенело таращилась на эти две фигуры, как вдруг мимо них размашистыми скачками промчалась третья – в распахнутой жилетке-душегрейке, с всклокоченными седыми волосами и протянутыми вперед руками. Фигура устремлялась к щитку.
При виде ее черненькая девушка отцепилась от Никиты и накинулась на человека, в котором Римма с большим торможением, но все-таки узнала вахтера.
Вахтер на какой-то миг оказался блокирован тисками ее цепких рук, хотя целовать его девушка не целовала – чего не было, того не было.
Освобожденный Никита вдруг развернулся и кинулся не к щитку, как собирался сначала, а к кровати. Изо всех сил толкнул Римму в плечо – так, что она скатилась на пол. Никита не помог ей встать – схватился за край массивного ложа и с видимым усилием поволок его в глубь сцены.
– Отойди, чего стала! – грубо крикнул он, бросив взгляд на Римму. – Раздавит!
Не слова его, которые она разобрала с трудом, заставили Римму опомниться, а некое движение у нее над головой. Глянула вверх – и ошалело уставилась на тяжелую вертикальную плиту, спускающуюся прямо на нее с потолка. Оставались считанные мгновения до того, как эта плита, длиной с весь просцениум и шириной не менее двадцати сантиметров, соприкоснется с головой Риммы!
Она неуклюже отскочила на авансцену, и буквально тотчас плита уперлась в пол. Жуткий звон в это же мгновение утих – то ли Никита с вахтером добрались наконец до распределительного
щитка и вырубили сигнал, то ли он отключился автоматически, когда прекратилось движение плиты.Римма оказалась в полной темноте: плита надежно отделила сцену от зрительного зала, свет остался по ту сторону. И люди: Никита, вахтер, безумная девица. И кровать, которая была бы раздавлена плитой, если бы Никита не оттащил ее.
В полной растерянности Римма коснулась плиты. Она была холодная, словно бы железная, и вдруг до нее дошло, что на ее глазах только что опустился тот самый железный занавес, который есть в каждом театре и предназначен отделять сцену от зала в случае пожара. Кажется, именно по аналогии с этим занавесом и возникла знаменитая идиома, означающая непреодолимую грань между капиталистическим Западом и Советским Востоком. Железным занавесом – как физическим, так и идиоматическим – Римма была сейчас отделена от Никиты.
Она осторожно пошла по сцене, нащупала ногой ступеньки, ведущие в зал, спустилась и двинулась к тому месту, где, по ее представлениям, находилась дверь. Из-за занавеса доносились неразборчивые крики: Никита, чернявая девица и вахтер продолжали выяснять отношения.
Римму начало знобить – стало страшно, что не найдет выхода и будет вечно блуждать по залу, слушая вульгарные взвизгивания. Бред, конечно. Но сейчас ей ничего не хотелось, только бы оказаться как можно дальше отсюда.
Уперлась в стену, начала ее ощупывать. Часть стены вдруг неохотно подалась под руками. Да это же дверь, вот радость-то!
Вышла – и оказалась в коридорчике. Справа стеклянная стенка – за ней вахтерская. Там сейчас пусто, понятное дело. Вахтер находится на сцене и участвует в известном фарсе. На здоровье!
Римма выскочила на длинное крыльцо ТЮЗа, обежала здание. Около входа в кассы стояла ее «Ауди». Села, начала прогревать мотор. Надобности в этом никакой не имелось, чай, не январский мороз на дворе, но надо же было каким-то образом собраться с мыслями.
Ее трясло все сильнее, руки сделались ледяными; вдобавок во рту был какой-то странный привкус, чуточку солоноватый. «Да я не заболела ли?» – подумала она вяло, безо всякого беспокойства. Вдруг сообразила, что это за привкус, – и опустила лицо в ладони, как в студеную воду, не то устыдившись случившегося, не то упиваясь воспоминаниями…
Глаза ожгло, и Римма поняла, что плачет.
Мотор работал, он уже прогрелся, можно было ехать, а она все сидела и сидела сгорбившись, стараясь ни о чем не думать, а сама всем сердцем ждала: вот сейчас откроется дверца и послышится голос: «Как хорошо, что вы еще не уехали!» Или: «Я боялся, что вы уедете, ну как бы я вас потом нашел?!» Или хотя бы, на худой конец, просто: «Извините… Это местная сумасшедшая, она иногда забирается в театр и набрасывается на всех встречных-поперечных мужчин. А я с ней практически не знаком».
Да-да-да-да-да…
Не нужны ей были извинения, не нужны оправдания. Он был ей нужен, он, с этим запахом его, с этим солоноватым привкусом, оставшимся на ее губах, с этими его заглушенными стонами, которые все еще звучали в ее памяти, с этими его пальцами, которые впивались в ее плечи, когда судороги били его тело. Она ждала, ждала, но надежда на то, что он появится, с каждой минутой истекала из ее сердца, как кровь из открытой раны.
Поставила ногу на педаль газа.
Но ведь его преследуют, вспомнила она вдруг, ему ведь помощь нужна. Как можно уехать и бросить его? А вдруг эти загадочные Костя и Эдик сообразят, что если беглец не появляется дома, то его надо искать в театре?