Послесловие к подвигу

Хольц склонил в знак одобрения лысеющую голову.

16

На конечной остановке Федор вышел из старенького желтого трамвайчика, расписанного готическими буквами. Лозунги призывали немцев любить фюрера, ожидать скорой победы и отдавать все возможное героям Восточного фронта. В этот послеобеденный час погода резко испортилась, над серыми домами и лабиринтами узко сплетающихся улочек висело низкое небо, ронявшее капли дождя. В самом центре городка на чахлой башенке мок облезлый железный петух, видимо относившийся к памятникам старины. Большие часы с заржавелыми стрелками на ратуше медленно отсчитали три удара.

Федор куда глаза глядят брел по центральной части города и думал: «Черт побери, кажется, мне наконец улыбнулась судьба за долгие месяцы плена. Но ведь если я сделаю это, они же вытопчут мое имя, сотрут всякое воспоминание обо мне в порошок, и никто из моих родных и близких – ни Лина, ни отец с матерью, ни Витька Балашов никогда не узнают о последних минутах жизни майора Красной Армии Федора Васильевича Нырко». Он остановился и сам себя строго спросил: «А для чего тебе это, собственно говоря, нужно? Тщеславие? Стремление, чтобы тебе отгрохали где-нибудь мемориальную доску? – И тотчас же ответил: —Нет. А честь командирская? Разве она не требует, чтобы о тебе, сыне земли советской, все знали? Разве не так? Какое же в этом тщеславие? Ведь если надо, готов я навечно остаться в звании неизвестного солдата. И все-таки как будет тоскливо оттого, что никто из близких тебе людей может никогда не узнать о том, что произойдет скоро. Если бы он имел возможность кому-нибудь довериться! Но разве легко сейчас, когда у немцев уже остыла боль от поражения под Москвой и они готовятся к новому броску на восток, мечтая о выходе на Волгу, найти в этом тыловом городе единомышленника?» Вот на перекрестке стоят два почтенных поседевших чиновника в черных шляпах и черных плащах. У одного зонтик, и он что-то им чертит на асфальте. Зонтик, словно карандаш в руках полководца, намечающего на карте направление главного удара. Жесты у них широкие, уверенные. Они говорят громко, а голоса пропитаны радостью. Задержав шаг, Федор прислушался. Обладатель зонтика гортанным голосом восклицал: «О! Это колоссально! Провидение фюрера – это счастье немецкой нации, Теперь бросок к Волге отрежет юг Советской России от ее центральной части». Его себеседник, видимо далекий от столь высоких категорий, бубнил о посылке, которую ему прислал именно из тех районов племянник Отто. «Сало! – восклицал он. – Роскошное сало. Это нечто необыкновенное». Федор с тоской подумал: «Откройся одному из таких и через пятнадцать минут будешь в гестапо».

А вот быстро шагает, почти бежит, пожилая, очень худая женщина в ветхом пальто с грустным изможденным лицом. В руках корзинка, а в ней, по всей вероятности, скудный паек на большую полуголодную семью, где только старики и дети, потому что молодых сыновей давно уже забрал вермахт, погнал завоевывать жизненное пространство. Поделись с такой, и она в ужасе бросится, не оглядываясь, бежать, лишь бы поскорее исчезнуть из глаз опасного собеседника.

Незаметно для себя Федор свернул с площади, зашагал по гулкой мостовой вниз и оказался на набережной Эльбы. Ветер здесь был сильнее, дул порывами. У причала на вспененной волне покачивались веселенькие лодки и два черных моторных баркаса. Набережная была пустынна, лишь напротив причала стоял в старенькой короткой курточке из водоотталкивающей ткани парнишка лет двенадцати – четырнадцати и грустно глядел на противоположный берег. Нырко на всякий случай огляделся по сторонам, не послал ли за ним полковник Хольц соглядатая. Но на всей набережной не было больше никого. Подошедшему человеку в облачении немецкого офицера парнишка нисколько не удивился.

– Гутен таг, – приветствовал его Федор.

– Таг, – не оборачиваясь, ответил он.

– А почему ты пропустил слово «добрый»? – осведомился летчик.

– А потому что день этот для меня вовсе не добрый. Какой же он добрый, если дома жрать нечего?

– Разве отец перестал тебе посылать с Восточного фронта гостинцы? – язвительно осведомился Федор.

У мальчишки страдальчески искривилось лицо.

– Зачем вы об отце? – испуганно всхлипнул он. – Мой отец ни в чем не виноват. Его оправдали и освободили из концлагеря «Заксенхаузен»… а потом… потом он умер от туберкулеза.

– Прости, – растерялся Нырко, – я не мог и предполагать. Вот, оказывается, как. Мне тебя очень жалко.

Пристально вглядываясь в бедно одетого паренька, Федор с горечью подумал: «Вот ведь какие встречи возможны на фашистской земле. Значит, верно, что не все немцы кричат как оглашенные „хайль Гитлер“, Такому, кажется, можно довериться. Тем более что лучшего варианта может не оказаться».

– Да, парень, судя по всему, ты действительно родным племянником рейхсмаршалу авиации Герингу не доводишься. Да и министру пропаганды Геббельсу тоже. На-ка лучше, прими от меня, – и, порывшись, вынул из кармана три бумажки по десять марок.

– Это мне? – задохнулся от удивления мальчишка.

– Тебе, тебе, – быстро подтвердил Федор, – а теперь внимательно слушай, потому что у нас мало времени. Не исключено, что ты когда-нибудь после войны попадешь в Москву или какой-либо другой русский город, тогда подойти к первому человеку, который покажется тебе заслуживающим доверия, попроси его разыскать летчика Балашова и скажи ему, что майор Нырко ушел из жизни несломленным. У меня один шанс из тысячи, но больше довериться некому. Ты сможешь прийти на это место послезавтра и постоять от двенадцати до часу?

– Смогу, – твердо ответил мальчик.

– И еще одно, – спокойным приказным тоном договорил Нырко. – Сейчас я уйду и в двух шагах от тебя положу на асфальт вот эту трубку. Возьми ее, но не сразу, а минуты через две после моего ухода, и если доведется тебе когда-нибудь увидеть летчика Балашова, передай ему.

17

Два «Мессершмитта-109», окрашенные в грязно-зеленый цвет, стояли на аэродроме рядом. На фюзеляже одного из них был нарисован желтый скрюченный удав, на другом – ничего. Машина с удавом принадлежала оберлейтенанту Золлингу, вторая была закреплена за майором Нырко. Утро было ясное и тихое. После вчерашнего нудного, мелко моросящего дождя небо сияло голубизной, блестки солнца играли на фонарях самолетов, на жгуче-зеленой низкой траве только-только просохли последние капли росы.

Приближаясь к самолетной стоянке, Федор определил, в какую сторону ему придется взлетать. Когда его самолет побежит по широкой бетонированной полосе, синеватый гребешок леса, ограничивающий аэродром с юга, останется слева, а справа будет Эльба и городок, где побывал он вчера. Затем, задержав взгляд на «мессершмиттах», Федор не к месту подумал о том, что на земле они вовсе не кажутся такими тонкими, как на воздухе. Под Москвой, когда он еще был в боевом строю, их называли не иначе, как «худыми», «осами», «тонкими». Под легким летным кобинезоном с многочисленными застежками-«молниями» он чувствовал свое тело упругим, налитым силой. Было легко и спокойно от сознания принятого решения, и если он о чем лишь и жалел, то только том, что полетит на «мессершмитте» без боекомплекта. У коричневого трехэтажного здания, где помещались штабы учебных подразделений, а на самом верхнем этаже командный пункт, на широких бетонных плитах с десяток солдат, вооруженных метлами, наводили чистоту. Красная пожарная машина стояла рядом и должна была, по-видимому, потом полить эти плиты. «Рановато ты приехала, – усмехнулся Федор, – несколько позднее в тебе появится иная необходимость». Федор перебирал в памяти свои воздушные бои. С различным настроением начинал он их на фронте. Иногда спокойно и даже лениво, как бы желая усыпить противника, иногда стремительно, а иной раз и с такой необузданной яростью, что не мог обойтись без досадных, а порою опасных для жизни просчетов. Сейчас им владела тихая спокойная радость и отрешенность от всего окружающего. Он думал теперь только о том, как взлетит, наберет высоту, как сделает первый разворот. По старой привычке планшетку с заложенной под целлулоид картой района полета он не стал надевать через плечо, как это делали летчики, а нес в руке, намотав на ладонь ремешок.

На стоянке озабоченно суетились авиамеханики, а обер-лейтенант Золлинг грозил им красным кулаком.

– Скоты негодные, – выругался он, ответив на приветствие. – Нырко, вы знаете, что произошло?

– Никак нет, – почтительно вытягиваясь, произнес Федор.

– На вашей машине выбивает масло, а они только сейчас спохватились. И это когда до вашего взлета меньше часа осталось! Если узнает об этом командир, разразится страшный скандал и мне несдобровать! Чего доброго, опять на Восточный фронт погонят. Послушайте, Нырко, – просительно заглянул ему в лицо Золлинг, – выручите из беды на этот раз. Я, разумеется, не имею права этого делать, но, как говорится, из двух бед выбирай наименьшую. Слетайте на моем самолете.

Федор даже вздрогнул от волнения. Не сразу взяв себя в руки, спросил:

– Но ведь он же у вас с боекомплектом и, стало быть, тяжелее в пилотировании.

Золлинг взял его за локоть, почтительно отвел в сторону, так, чтобы не слышали механики, заговорил:

– Это верно, что тяжелее, но, мой дорогой Федор, такой ас, как вы, и в этом случае справится с пилотажем. Ведь вы прекрасно знаете, они же умышленно оставляют вашу машину без боекомплекта, все боятся, что вы попытаетесь улизнуть к своим. Чудаки! Куда же отсюда можно улететь на «мессершмитте» с его радиусом действия. Фантастика. – Он внимательно поглядел на притихшего Нырко и, щуря и без того узкие глаза, спросил: – Ну так что? Идет?

– Чего не сделаешь ради дружбы, Вилли! – с напускной ворчливостью произнес Нырко. – По рукам!

– О-ля-ля! – воскликнул торжествующе обер-лейтенант. – Летите, а за мной дело не станет, В знак благодарности выставлю вечером коньяк.

– Нет, Вилли, – возразил с взволнованной приподнятостью Нырко. – Уж если кому и положено сегодня выставлять коньяк, так это мне. Скажу по большому секрету, полковник Хольц сообщил, что мне сегодня после этого праздника присвоят офицерское звание. И знаете что? Меня, возможно, уволокут на какой-нибудь банкет, а чтобы слово свое я сдержал, вот вам марки для расплаты. Закажите бутылку и, если даже меня с вами вечером не будет, выпейте за мое здоровье!