Послы

— Пусть так, — вздохнул Уэймарш, — делайте ваше черное дело! Только, прежде чем тащить меня за собой, извольте все рассказать.

Но Стрезер уже вновь погрузился в воспоминания — частично приятные, частично покаянные — о событиях прошедшего дня, пытаясь решить, выглядел ли он в своих претензиях так же комично, как его друг, и совсем потерял нить разговора.

— Рассказать вам?..

— Ну да. Какое поручение на вас возложили?

Стрезер в нерешительности помолчал.

— Видите ли, — сказал он, — поручение мое такого рода, что я при всем желании не сумею его от вас скрыть.

Уэймарш с мрачным видом уставился на него.

— Вы, стало быть, хотите сказать, что приехали ради нее?

— Из-за миссис Ньюсем? Да, конечно, я же сказал. В значительной мере.

— Тогда зачем говорить, что вы приехали ради меня?

Стрезер в нетерпении вертел в руке ключ от своего номера.

— Все очень просто. Я приехал ради вас обоих.

Уэймарш, вздохнув, наконец повернулся на бок.

— Ну, я-то не имею на вас видов.

— Я тоже, раз уж на то пошло…

И с этими словами Стрезер, смеясь, удалился.

III

Накануне Стрезер сказал мисс Гостри, что они с Уэймаршем выедут скорее всего дневным поездом, а назавтра выяснилось, что эта дама собирается отбыть утренним. Когда Стрезер спустился в кафе, она уже позавтракала; Уэймарш еще не появлялся, и у нашего друга было достаточно времени, чтобы напомнить об условиях заключенного между ними договора и назвать ее щепетильность чрезмерной. Право, не стоит убегать в тот самый момент, когда обнаружилось, как она нужна! Он подошел к мисс Гостри, когда она подымалась из-за стола в нише у окна, где просматривала утренние газеты, и в памяти Стрезера — о чем он не преминул ей доложить — всплыл образ майора Пенденниса [5] за завтраком в клубе — комплимент, который, по словам мисс Гостри, она высоко оценила, и он принялся так горячо упрашивать ее задержаться, словно пришел к выводу — в особенности после видений минувшей ночи, — что никак не может без нее обойтись. Во всяком случае, она должна до отъезда научить его заказывать завтрак, как это принято делать в Европе, и в первую очередь помочь ему справиться с трудной задачей — заказать завтрак для Уэймарша. Последний, отчаянно шепча из-за двери, возложил на него священные обязанности по части бифштекса и апельсинового сока — обязанности, которые она, взяв на себя, выполнила с исключительной расторопностью, не уступающей ее блестящей сообразительности. Ей уже приходилось отучать прибившихся к чужому берегу соотечественников от привычек, по сравнению с которыми привычка начинать день с бифштекса — сущий пустяк, и не в ее правилах, учитывая накопленный опыт, сворачивать с избранного пути; правда, по зрелом размышлении, она высказала более широкий взгляд на этот предмет: в известных случаях всегда возможен выбор обратной тактики.

5

…образ майора Пенденниса… — В романе У.-М. Теккерея «Пенденнис» (1850) дядя героя, майор Пенденнис, своими увещеваниями удерживает юного племянника от брака со странствующей актрисой.

— Иногда, знаете ли, предоставить их самим себе…

Ожидая, пока накроют стол, они прошли в сад, и Стрезер, слушая откровения мисс Гостри, находил их для себя крайне интересными.

— И что тогда?

— Значит, все для них настолько усложнить — или, напротив, если угодно, упростить, — что ситуация неизбежно разрешается сама собой: они жаждут вернуться домой.

— А вы жаждете для них того же, — весело вставил Стрезер.

— Не скрою — жажду и стараюсь отослать их туда как можно скорее.

— Как же, как же! Вы доставляете их в Ливерпуль.

— В бурю годится любая гавань. Да, при всех прочих моих обязанностях, я еще и агент по репатриации. Мне хочется вновь заселить нашу опустошенную родину. [6] Иначе что с нею станется? И хочется отвадить чужих.

В ухоженном английском саду, овеянном свежестью утра, Стрезер чувствовал себя на редкость приятно: ему нравилось, как хрустит под ногами плотно убитый, пропитанный влагой мелкий гравий, а праздный взгляд с удовольствием блуждал по ровным бархатным лужайкам и чисто выметенным изгибам дорожек.

6

…нашу опустошенную родину. — Согласно этому и некоторым другим косвенным указаниям, действие «Послов» происходит в США после Гражданской войны (1861–1865), ее последствия еще напоминают о себе. Основные эпизоды, по-видимому, относятся к концу XIX в.

— Чужих людей?

— Чужие страны. Да, и чужих людей. Я хочу вселить уверенность в наших собственных.

— Чтобы они не рвались сюда? — не без удивления спросил Стрезер. — Тогда зачем же вы их встречаете?

— Ну, требовать, чтобы они не приезжали, — это пока чересчур. Я ставлю себе иную задачу: пусть скорей приезжают и еще скорей возвращаются. Я встречаю их, чтобы помочь пройти испытание Европой как можно быстрее, и, хотя никогда никого не останавливаю, у меня есть свои способы внушить им все, что требуется. Я разработала целую систему, и в ней, если желаете знать, — продолжала Мария Гостри, — заключена моя тайна, моя сокровенная миссия и та польза, которую я приношу. Видите ли, это только кажется, что я их ублажаю и поощряю; каждый мой шаг продуман, и я неуклонно делаю свое подспудное дело. Могу, если угодно, сообщить вам свою формулу, но, думается, практически я добиваюсь успеха. Я отправляю вас домой выдохшимися. И вы остаетесь там. Пройдя через мои руки…

— Мы уже не появляемся здесь вновь? — Чем дальше она шла в своих объяснениях, тем дальше он, видимо, способен был следовать за ней. — Мне не нужна ваша формула. Я уже понял — и сказал вам вчера, — какие за вами бездны. Выдохшимися! — повторил он. — Благодарю вас, — коль скоро вы собрались столь изысканно спровадить меня отсюда, благодарю за предостережение.

В этом ласкающем взор уголке — сущей поэзии, если верить путеводителю, но тем паче притягательному для взора заразившихся Европой туристов — они с минуту улыбались друг другу в подтверждение взаимопонимания и добрых чувств.

— Изысканно? Помилуйте, не более чем жалкая уловка. К тому же вы — особый случай.

— Особый случай? Слабая отговорка.

Мисс Гостри и сама проявила слабость: она отложила отъезд и дала согласие отбыть вместе с джентльменами при условии, что в знак независимости займет отдельное купе; однако после обеда стало известно, что она уехала одна, а они, вопреки уговору, сулившему день в ее обществе в Лондоне, задержались еще на ночь. Но в то утро, — которое впоследствии Стрезер вспоминал как вершину предчувствий и предвестий того, что назвал бы своими крушениями, — она сообщила ему тьму различных сведений, и среди прочего упомянула, что жизнь ее расписана по минутам, но нет такого дела или свидания, которым она не согласилась бы ради него пожертвовать. Сверх того, как он вывел из ее слов, где бы она ни появлялась, ей всегда приходилось то подхватывать нить оборванного разговора, то штопать чужие прорехи, то, стоило ей показаться, на нее словно из засады бросался очередной знакомый, чего-либо алчущий, и она какой-нибудь малостью утоляла на время его аппетит. Теперь она полагала делом чести — после того как взяла на себя смелость вынудить Стрезера к перемене и сама, чуть ли не за его спиной, заказала ему подобающее меню — добиться такого же успеха с Уэймаршем, и позднее хвалилась перед Стрезером, что сумела заставить их приятеля, даже не подозревавшего, в чем тут дело, позавтракать тем же набором блюд, какой майор Пенденнис съедал в «Мегатериуме». Словом, она добилась того, что он позавтракал как джентльмен, и это было сущим пустяком по сравнению с тем, чего она намеревалась от него добиться. По ее настоянию он принял участие в повторной неспешной прогулке по городу, это стало для них главным событием дня, и только благодаря ее искусству он сумел и на крепостном валу, и в Рядах сохранить относительно самостоятельный вид.

Они совершали свой променад втроем, глазели, болтали, — по крайней мере, двое; их сотоварища, по правде говоря, эта прогулка ввергла в угрюмое молчание. Стрезеру в этом молчании слышались громы протеста, но он сознавал, что всячески пытается выдать это безмолвие, хотя бы внешне, за знак доброго мира. Он избегал обращаться к Уэймаршу слишком часто, — что вызвало бы натянутость, но и не зажимал себе рта, что могло навести на мысль, будто он сдал свои позиции. Сам Уэймарш многозначительно молчал, то ли потому, что делал успехи в постижении Европы, то ли потому, что отчаялся ее постичь. Иногда, в иных переходах — в галереях с нависшими козырьками, где было особенно темно, фронтоны на противоположной стороне улицы смотрелись особенно причудливо, а соблазны в витринах попадались особенно часто — мисс Гостри и Стрезер замечали, что глаза их спутника приковывались к какой-нибудь никчемной вещице, приковывались так, словно он отдыхал на ней душой. Встречаясь в таких случаях взглядом со Стрезером, Уэймарш в первое мгновение смотрел виновато и испуганно, но тут же принимал свой обычный величавый вид. Стрезер не мог указать ему ничего истинно стоящего, боясь вызвать решительное неприятие, и испытывал искушение ткнуть пальцем в какой-нибудь заведомый хлам, чтобы дать приятелю возможность, торжествуя, его отвергнуть. Сам он непрестанно подавлял застенчивое желание высказать вслух, с каким наслаждением предается полной праздности, и ловил себя на мысли, что реплики, которыми они обмениваются с мисс Гостри, возможно, так же угнетают третьего члена их компании, как тяготили мистера Берчелла у камелька доктора Примроза [7] высокопарные разговоры лондонских гостей. Любая мелочь радовала и веселила Стрезера, и он чуть ли не просил за это прощения, вновь и вновь ссылаясь на свои прежние скучные обязанности. Он сознавал, что эти обязанности не шли в сравнение с теми, что лежали на Уэймарше, и, оправдывая свое вольное настроение, без конца повторял, что возмещает себе прежнюю добродетель.

7

…мистера Берчеллау камелька доктора Примроза… — В романе Оливера Голдсмита «Векфилдский священник» (1766) персонаж по имени Берчелл (в действительности он приходится дядей сквайру Торнхиллу, из-за которого на дом викария обрушились несчастья) безуспешно пытается дать Деборе Примроз благоразумный совет, касающийся судьбы ее дочери Софии.

Но, так или иначе, прежняя добродетель никуда не девалась и теперь глазела на него из каждой витрины, так мало похожей на витрины в Вулете, разжигая аппетит к вещам, с которыми он просто не знал бы что делать. Тут, как ни странно, действовал самый неприемлемый из всех законов, полностью его деморализующий, — теперь он проявлялся в том, что внушал Стрезеру желание хотеть еще больше. Эти первые прогулки в Европе были, по сути дела, своего рода грозным предостережением, к чему может свестись путешествие. Неужели после долгих лет он вернулся сюда почти на закате жизни лишь для того, чтобы подвергнуться подобному испытанию? Тем не менее именно у витрин он чувствовал себя с Уэймаршем наиболее свободно — правда, было бы еще лучше, если бы его приятель не поддавался столь охотно на призывы лишь сугубо полезных ремесел. В своей мрачной изоляции Уэймарш упорно разглядывал зеркальные стекла скобяных и шорных лавок, тогда как Стрезер щеголял сродством души с поставщиками почтовой бумаги и галстуков. По чести говоря, Стрезер держал себя грубовато в присутствии торговцев мужским платьем, Уэймарш же, скользя по ним надменным взором, попросту не замечал всего этого. Мисс Гостри тотчас ухватилась за возможность поддержать Уэймарша за счет его соотечественника. У этого скучнейшего законника имелись — бесспорно — свои представления о том, кто как должен быть одет, но, ввиду некоторых особенностей производимого им самим впечатления, ставить их в пример было небезопасно. Интересно, спрашивал себя Стрезер, уж не считает ли он, что мисс Гостри вовсе не такая модная дама, а он, Ламбер Стрезер, образец моды; и не кажется ли ему, что большая часть замечаний, которыми они обмениваются о прохожих, их лицах и типах, обличают лишь стремление болтать, как болтают в «свете»?

Неужели все с ним происходящее и все уже происшедшее исчерпывается тем, что светская дама подталкивает его в «общество», а давний друг, оттертый в сторону, наблюдает, с какой силой его туда влечет? Когда эта светская дама позволила Стрезеру — максимум того, что она ему позволила — купить пару перчаток, поставленные ею тут же условия, запрет на приобретение галстуков и любых других предметов, пока она сама не найдет времени пройтись с ним по Берлингтонскому пассажу, [8] прозвучали — для чувствительных ушей — вызовом несправедливым обвинениям. Мисс Гостри принадлежала к тем дамам, которые умели без вульгарных ужимок назначить свидание в Берлингтонском пассаже. Взыскательность при выборе перчаток означала — все для тех же чувствительных ушей — скорее всего нечто такое, что Стрезер назвал бы старанием удержать от явного фанфаронства. Однако его не отпускало сознание, что в глазах их спутника его новая знакомая выступает этаким иезуитом в юбке, вербовщицей Католической Церкви. Католическая же Церковь — в глазах Уэймарша — этот враг номер один, чудище с выпученными глазами и длинными, дрожащими, загребущими щупальцами — как раз и была обществом, источником распространения всяческих шибболетов, [9] разделения людей по типам и группам, порочными честерскими Рядами, источавшими зловоние феодализма, — словом, Европой.

8

…пройтись с ним по Берлингтонскому пассажу… — Речь идет о пассаже с дорогими магазинами, расположенном на Пикадилли, центральной улице Лондона, неподалеку от Королевской академии искусства.

9

…распространения всяческих шибболетов… — В Библии («Книга судей Израилевых». 12,4–6) шибболет упоминается как тайный пароль: галаадитяне, победив ефремлян, требовали от уцелевших правильно выговорить это слово, а услышав «сибболет», обрекали пытавшегося скрыться врага на заклание у Иордана.