Послы

Выбирая поезд, Стрезер ставил лишь одно условие — чтобы тот, отправляясь banlieue, [98] почаще останавливался, а в вопросе, где сойти, целиком положился на благожелательный день, который сам должен был ему это подсказать. В своей идее предстоящего похода он исходил из представления, что можно выйти в любом месте — не меньше, чем в часе езды от Парижа, — там, где он уловит намек на желанную ноту. Она, эта нота, прозвучала, чему содействовали погода, воздух, свет, краски и собственное расположение духа, примерно к исходу восьмидесяти минут; поезд остановился как раз там, где надо, и наш друг вышел из вагона с безмятежностью и уверенностью, как если бы прибыл на заранее условленную встречу. Не будем забывать, что в своем солидном возрасте он умел извлекать удовольствие из ничтожно малого, и, кстати, заметим, что и вправду шел на свидание — свидание с поблекшими бостонскими восторгами. Впрочем, не успел он сделать несколько шагов, как убедился, что тут будет чем их поддержать. Продолговатая золоченая рама раздвинулась вширь; тополя и ивы, камыши и река — река, названия которой он не знал, да и не хотел знать, — выстроились в превосходную композицию; серебристо-бирюзовое небо сияло как полированное; деревня слева была белая, церковь справа пепельно-серая; короче, все было на месте — именно то, что он хотел увидеть: это была Тремонт-стрит, это была Франция, это был Ламбине. И более того, сам он свободно разгуливал посреди этого пейзажа. Он затянул прогулку в полное свое удовольствие на целый час, двинувшись в сторону тенистого, лесистого горизонта, и так погрузился в свои впечатления и состояние праздности, что, уйдя в них с головой, чуть было не достиг темно-бордовой бостонской стены. Любопытно, без сомнения, что ему не потребовалось дополнительного времени, чтобы ощутить блаженный вкус праздности; но, по правде сказать, он уже привыкал к ней несколько дней — с тех пор, как уехали Пококи. А теперь шагал и шагал, словно утверждаясь в мысли, что ему почти нечего делать; ему и впрямь нечего было делать, разве только повернуть к ближайшему холму, на склоне которого он мог растянуться и слушать, как шелестят тополя, и откуда — проводя так день, день, исполненный к тому же приятного сознания наличия книги в кармане, — открывался достаточно широкий обзор, чтобы выбрать подходящую харчевню, где можно было позволить себе риск поужинать. Поезд на Париж проходил в девять двадцать, и наш друг уже видел себя в конце дня в небольшой зале с посыпанным песком полом; сидя за накрытым грубой белой скатертью столиком, он вкушал что-то жареное и вкусное, запиваемое настоящим виноградным вином. После чего уже в сумерках он мог, по желанию, проделать обратный путь на станцию либо пешком, либо нанять местную carriole [99] и болтать с возницей — возницей в непременно чистой крахмальной рубахе, с вязаным колпаком на голове и необыкновенным даром общительности — который, короче говоря, будет всю дорогу разглагольствовать о том, что думает французский народ, напоминая нашему путешественнику, как и весь эпизод, что-то из Мопассана. Стрезер уже слышал, как — впервые в воздухе Франции — его губы издают содержательные звуки, не вызывая в нем страха перед слушателем. Он все время боялся Чэда, и Марии, и мадам де Вионе, а больше всех Уэймарша, в присутствии которого, когда они вместе куда-нибудь выезжали, он так или иначе платился за несовершенство либо своего вокабуляра, либо произношения. Платился тем, что после каждой фразы ловил на себе взгляд Уэймарша.

98

Здесь: за городскую черту (фр.).

99

повозку (фр.).

Таковы были вольные образы, которыми принялась играть его фантазия, как только он свернул к склону холма, словно и вправду дружески приглашавшего под свои тополя, — склону, проведя на котором несколько наполненных шепотом листвы часов, наш друг окончательно убедился, какой удачной была его идея поехать за город. Он наслаждался сознанием успеха, сознанием гармонии вещей; все шло согласно его плану. Но более всего, пока он лежал на спине, утопая в душистой траве, его радовала мысль, что Сара и вправду уехала, а напряжение, владевшее им, и вправду улеглось; мир и покой, растворенные в этой мысли, были, возможно, обманчивы, но, так или иначе, все это время царили в его душе. И даже на полчаса навеяли сон; надвинув на глаза канотье — купленное только позавчера в память о соломенной шляпе Уэймарша, — он вновь погрузился в Ламбине. Кажется, он только сейчас обнаружил, что устал — устал не от ходьбы, а от внутренней работы, которая, он знал, продолжалась целых три месяца без перерыва. И вот результат — они уехали, и он рухнул; более того, он знал, куда рухнул, глубже падать было некуда. Но сознание того, что он обнаружил, достигнув конца своего падения, одарило его блаженным покоем, утешило и доставило радость. Вот об этом он и говорил мисс Гостри, объясняя, почему хотел бы остаться на лето в поредевшем Париже — Париже то ослепительном, то сумрачном, с его словно сбросившими часть своего веса колоннами и карнизами, с прохладной тенью под трепещущими от ветерка тентами во всю ширину авеню. Сейчас он вернулся мыслью к тому, как на следующий день, изложив все это мисс Гостри, он — в доказательство обретенной свободы — отправился ближе к вечеру навестить мадам де Вионе. А спустя день отправился снова, и результатом этих двух визитов, следствием нескольких часов, проведенных в ее обществе, явилось чувство, будто они видятся много и часто. Дерзкое намерение видеть ее часто, особенно утвердившееся в нем с того момента, когда он узнал, в чем его несправедливо обвиняют в Вулете, носило скорее умозрительный характер, и один из вопросов, над которым он сейчас размышлял, лежа под тополями, был — откуда в нем эта необычная робость, заставляющая его все время остерегаться. Да, теперь он несомненно от нее избавился, от этой своей необычайной робости. Чем же она стала, если за эту неделю так с него и не стерлась?

Его поразило, насколько объяснение было, по сути, просто: если он все еще осторожничал, на это была причина. Он и вправду боялся, как бы не погрешить против порядочности: если уж существовала опасность увлечься такой женщиной, наилучшим способом уберечь себя от нее было ждать, пока не обретешь на это право. В свете событий последних дней опасность увлечься мадам де Вионе чрезвычайно возросла — но, к счастью, и право на это тоже не вызывало сомнений. Нашему другу казалось, что с каждым следующим шагом он все больше в нем утверждался. И что могло сослужить ему тут лучшую службу, спрашивал он себя, как не то, что он сразу же заявил: он предпочитает, коль скоро ей все равно, не говорить ни о чем тягостном. Никогда в жизни он, произнеся эти слова, не приносил в жертву столько высоких материй; никогда еще, так адресуясь к мадам де Вионе, не мостил себе путь для легкомысленной беседы. Только позднее у него всплыло в памяти, что, искусно манипулируя лишь приятным, он тем самым изъял из их беседы почти все, о чем они прежде говорили; только позднее ему пришло на ум, что с этим новым тоном из их разговоров исчезло имя самого Чэда. Но больше всего сейчас на холме он размышлял о том, с какой очаровательной легкостью она перешла на новый тон. Лежа на спине, он мысленно перебирал все тона, какие, надо думать, были ей доступны и как, в любых обстоятельствах, она всегда, без всяких сомнений, берет правильный тон. Тогда ему хотелось, чтобы она почувствовала: он не преследует никаких целей и ждет от нее того же, и она дала понять, что чувствует, чего он хочет, а он — что благодарен ей за это, и разговор их происходил во всех отношениях так, словно он был у нее в первый раз. Были и другие, но пустые встречи: право, знай они, сколько между ними общего, они обошлись бы без многих сравнительно банальных тем. Обходились же они без них сейчас, без непременных учтивостей, даже без бесконечных «ах, ничего, ничего» — удивительно, как много умели они сказать друг другу, не обмолвясь и словом о том, что между ними происходило. Они могли говорить хотя бы о таких вопросах, как отличие Виктора Гюго от английских поэтов — Виктора Гюго, которого с кем только не сравнишь, и английских поэтов, которых наш друг, как ни странно, пусть очень избирательно и в старомодном духе, но хорошо знал. Тем не менее это служило его цели: он как бы говорил ей: «Любите меня, уж если зашла об этом речь, не за то, что открыто и не очень ловко, как принято говорить, я „делаю“ для вас, любите меня за что-нибудь другое, — за что угодно — по вашему выбору». И еще: «Я не хочу, чтобы вы были для меня просто дамой, с которой я познакомился благодаря моим несуразным отношениям с Чэдом — в высшей степени, Бог мой, несуразным! Будьте для меня, пожалуйста, такой, какой — а при вашем такте и уме вы всегда это поймете — мне в данный момент приятно вас видеть!» Такое пожелание выполнить нелегко; но если она и не выполняла его, то умела сделать другое, и время, которое они проводили вместе, текло незаметно, легко и быстро, претворяясь для него, растворяясь, в иллюзию счастливой праздничности. Однако, с другой стороны, он признавал, что, вероятно, не без причины, находясь в промежуточном, в подвешенном состоянии, опасался подстерегавшей его опасности согрешить против порядочности.

Весь остаток этого беззаботного дня он провел на фоне той же картины — так, по крайней мере, ему казалось, и, более чем когда-либо, находился под ее чарами, когда предвечерний час — так около шести — застал его дружески беседующим с дородной женщиной в белом чепце, с басовитым голосом, стоящей у дверей auberge [100] самой большой в округе деревни — деревни, открывшейся его взору скоплением белого и синего, оправленного в медяную зелень, с рекой, текущей не то вверху, не то внизу — где именно, невозможно было определить, но несомненно где-то за окружавшим харчевню садом. Многое произошло с нашим другом за этот благодатный день: стряхнув с себя сонливость, он побродил у подножия холма; пришел в восторг — почти в экстаз — от еще одной старинной островерхой церквушки, аспидно-серой снаружи и наново выбеленной и убранной бумажными цветами внутри; заблудился и вновь вышел на дорогу; побеседовал с местными селянами, которые, ему на удивление, оказались людьми куда более сведущими, чем он ожидал; заговорил, преодолев страх, вполне бегло по-французски, опорожнил bock жидковатого пива, светлого, парижского, в саlbё ближайшей, но не самой большой деревни, и все это, не выходя за пределы продолговатой золоченой рамы. Рама сама раздавалась и вширь и вдаль настолько, насколько было угодно его душе — правда, ему просто везло. Наконец он вернулся на равнину, поближе к станциям и поездам и, направившись в сторону того места, откуда начал прогулку, очутился таким образом перед хозяйкой «Cheval Blanc», [101] которая встретила его с говорливым радушием, звучавшим словно постукивание сабо по булыжной мостовой, и нашла с ним общий язык на почве cotelette de veau `a l'oseille [102] и последующих хлопот по его отбытию. Он отмерил добрый десяток миль, но не чувствовал усталости, лишь удовольствие, и, хотя весь день провел в одиночестве, ни разу даже не вспомнил об остальных, так погружен он был в свои переживания, в свою драму. Ее, эту драму, можно было считать уже миновавшей, достигшей апогея, и все же она, лишь представился случай, снова заявила о себе. И стоило ему наконец преодолеть ее, как она тут же напомнила о себе, и он чувствовал, что, как ни странно, все продолжается.

100

харчевни (фр.).

101

«Белой Лошади» (фр.).

102

телячьей котлеты под щавелевым соусом (фр.).

Потому что весь день он был во власти пленительной картины — картины, которая более, чем что-либо иное, служила сценой и подмостками, на которых даже шелест ив и оттенки неба были насыщены воздухом его драмы. Драма эта, ее персонажи — что только сейчас открылось ему — заполняли все пространство вокруг него, особенно удачным казалось, что они появились именно здесь, в предоставленной им обстановке, с какой-то неизбежностью. Словно эта обстановка делала их появление не только неизбежным, но чуть ли не естественным и неотъемлемым, а потому тут, по крайней мере, было легче и приятнее с ними ладить. Ни в одном другом месте Стрезер не чувствовал такого разительного контраста с обстановкой Вулета, как ощутил сейчас, заканчивая, к обоюдному их удовольствию, переговоры с хозяйкой «Cheval Blanc». Бедная и простая, скудная и примитивная обстановка ее харчевни была в высшей степени тем, что на его языке называлось «это настоящее», даже больше, чем старинные высокие покои мадам де Вионе, по которым разгуливал призрак Империи. За этим «настоящим» стояло еще очень многое из того ряда, с которым ему приходилось осваиваться; и было, разумеется, странно, но так оно было, что именно здесь оно получило полное выражение. Все его наблюдения, все до единого, нашли здесь свое место; каждое дуновение прохладного вечера вписывалось строкой в этот текст. Текст же этот говорил о том, что в подобных уголках все происходит так, как происходит, и тот, кто избрал их для своих прогулок, должен отдавать себе отчет, с чем будет иметь дело. А пока наш друг, во всяком случае, с удовольствием любовался — в том, что касалось деревни, — скоплением извилистого белого и синего, оправленного в медяную зелень, а заодно и глухим торцом, окрашенным в невесть какой цвет. Все это было частью испытываемого им удовольствия, словно подтверждая, насколько невинны его забавы; так же как его вполне удовлетворило, когда чуть позже и картина и рама истаяли вместе с подробным описанием хозяйкой тех яств, какими она могла утолить аппетит своего посетителя. Короче, он почувствовал уверенность, а это было главное — то, что ему хотелось почувствовать. Его даже нисколько не огорчило, когда хозяйка заявила, что сгол, по правде говоря, был накрыт для двух парижан, которые, в отличие от месье, прибыли по реке в собственной лодке и с полчаса назад попросили ее приготовить им ужин, какой сумеет, а сами отправились дальше полюбоваться окрестностями. Так что пока месье, если он не против, может пройти в сад — такой, какой уж есть, — куда она, с его разрешения, подаст ему — там стоят и столики и скамейки — в преддверии ужина кружку «горького». И туда же придет доложить о возможности нанять до станции экипаж; во всяком случае, чем-чем, a agr'ement [103] по части реки он будет обеспечен.

103

удовольствием (фр.).

Следует, не медля, упомянуть, что в течение следующих двадцати минут месье получал agr'ement от многого другого, в особенности от почти нависшей над водой в конце сада небольшой простенькой беседки, чей заслуженный вид свидетельствовал о том, как много и с каким удовольствием ее посещали. Это была даже не беседка, а скорее чуть возвышавшийся над землей помост со скамейками и столиком, огражденный перильцами и снабженный навесом; отсюда открывался широкий обзор сизовато-синего потока, который, сделав невдалеке крутой поворот, сначала исчезал из виду, чтобы потом уже на значительном расстоянии появиться вновь. Было ясно, что это шаткое сооружение пользовалось большим спросом для воскресных и прочих пирушек. Стрезер расположился в нем и, хотя был уже изрядно голоден, находился в приятнейшем расположении духа. Уверенность в себе, которую он вдруг обрел, лишь укреплялась журчанием воды, подернутой рябью рекой, шелестом камышей на другом берегу, прохладой, навеваемой парой лодок, привязанных к грубо сколоченным мосткам. На той стороне — немного выше — зеленели луга под подернутым дымкой жемчужным небом, которое прорезали купы подстриженных деревьев, казавшиеся плоскими, как шпалеры, и, хотя остальная часть деревни раскинулась окрест, везде — куда ни глянь — было так пусто, что искушение усесться в одну из лодок рождалось само собой. По такой реке она поплыла бы даже прежде, чем гребец взялся за весла, легкие взмахи которых лишь способствовали бы полноте впечатления. Эта мысль так захватила нашего друга, что он даже поднялся на ноги, но от резкого движения вдруг почувствовал, как сильно устал, и прислонился к стояку, продолжая любоваться рекой. И тут он увидел нечто, что приковало его внимание.

XXXI

То, что он увидел, было как раз тем, чего недоставало: из-за крутой излучины показалась лодка с молодым человеком, держащим весла, и дамой под розовым зонтиком на корме. Нашего друга мгновенно словно озарило — вот чего не хватало для полноты картины, не хватало весь день, а сейчас медленным течением вносило в пейзаж как последний завершающий штрих. Они приближались медленно, отдавшись во власть реки, и явно направлялись к причалу, вблизи которого находился Стрезер; не менее очевидно было и то, что перед ним те двое, кому хозяйка сейчас стряпает ужин. Они, на взгляд нашего друга, составляли счастливую пару — молодой человек в рубашке с короткими рукавами и молодая женщина, изящная, привлекательная, — несомненно прибывшие сюда издалека, однако знакомые с окрестностями, хорошо осведомленные по части того, что может им предоставить сей уголок. По мере их приближения в голове нашего друга теснились и дальнейшие догадки: двое в лодке были знатоками, ценителями, завсегдатаями этих мест — во всяком случае, посещали их не впервые. Они, смутно чувствовал Стрезер, знали, куда и как причалить, а поэтому выглядели еще более идиллической четой; но не успел наш друг так подумать, как гребец поднял весла, и лодку стало сносить в сторону. Тем не менее она уже настолько приблизилась, что Стрезеру почему-то почудилось, будто дама на корме подозревает о его присутствии и что он наблюдает за ними. Она что-то решительно сказала своему спутнику, но тот даже не обернулся, и у нашего друга сложилось впечатление, что она велела ему затаиться. Так или иначе, но они насторожились и в результате заколебались, следовать ли намеченному курсу, и продолжали колебаться, держась пока в некотором отдалении от берега. Все это произошло неожиданно и стремительно — так стремительно, что Стрезер, едва успев окинуть их взглядом, вдруг обнаружил нечто такое, что чуть не вскрикнул. За эту секунду он тоже их разглядел — разглядел и убедился, что знает даму, чей розовый зонтик, колыхаясь и скрывая ее лицо, вносил прелестное розовое пятно в сияющий пейзаж. Да, произошла невероятная — одна на миллион — случайность! Но если он узнал даму, то узнал и джентльмена; джентльмен, который все еще сидел к нему спиной, стараясь держать лодку подальше от берега, этот идиллический герой без пиджака, так остро откликнувшийся на испуг своей дамы, был — под стать чудесному случаю — не кто иной, как Чэд.

Стало быть, Чэд и мадам де Вионе, как и он сам, проводили день за городом — и вот, хотя это казалось столь же неправдоподобным, как совпадения в романах, даже чуть ли не фарсом, место их загородной прогулки совпало с тем, которое выбрал он; и мадам де Вионе первая, на расстоянии узнав его, пришла в трепет — да-да, так оно и было — от этой удивительной встречи. Стрезер, наблюдавший за лодкой, мгновенно понял, что происходит: пара в лодке испытывала затруднение даже большее, чем он; немедленным побуждением мадам де Вионе было найти выход из неловкого положения; и теперь она поспешно и решительно обсуждала с Чэдом, чем они рискуют, выдав себя. Он видел, они охотно проплыли бы мимо, если были бы уверены, что он их не признал, а поэтому и сам несколько секунд находился в нерешительности. Он словно видел сейчас до боли живой фантастический сон, который длился всего несколько секунд, но вселил в него чувство ужаса. Так они, каждый со своей стороны, испытывалипротивную сторону, и, по понятной причине, хранили молчание, которое взрывало тишину сильнее любой самой резкой ноты. За эти мгновения Стрезеру вновь пришло в голову, что ему остается лишь одно — разрешить создавшуюся неловкость, выразив удивление и радость. Что он немедленно и сделал, даже с чрезмерным усердием: замахал шляпой и тростью, стал громко звать их по именам — действия, принесшие облегчение, как только пара в лодке откликнулась на его призывы. Лодку, все еще находившуюся на середине реки, сильно закачало, что было совершенно естественно, поскольку Чэд, обернувшись, приподнялся с сиденья, а его спутница весело закрутила зонтиком. Чэд тут же вновь взялся за весла, лодка сделала полный поворот, и в воздухе разлилось приятное изумление и облегчение, которые, как все еще воображалось Стрезеру, не могли не исключить дурного чувства. Он спускался к воде под впечатлением, будто переборол в себе это чувство — чувство, что его друзья пытались «вычеркнуть» его, увидев на лоне природы, рассчитывая, что он их не заметит. Теперь он ждал их, сознавая, что лицо его выдает мысль, которую пока стереть не удалось — мысль, что они проплыли бы мимо, словно ничего не видя и не зная, пожертвовав ужином и не погнушавшись обмануть хозяйку, если сам он не определил бы линию их поведения. Мысль об этом — по крайней мере в тот момент — омрачала радостную картину. И только позднее, когда борт лодки стукнулся о мостки и он помог Чэду и мадам де Вионе сойти на берег, все остальное как бы отступило перед чудом этой нечаянной встречи.

Было бы много лучше для обеих сторон, если бы они отнеслись в конце концов к этой встрече как к наваждению, а не пытались смягчить положение, пустив в ход целый короб объяснений. Почему, не говоря уже о странности этого происшествия, положение, в которое они попали, следовало смягчать, вопрос, который в тот момент, естественно, не имел значения и, по правде говоря, поскольку это касается нашего повествования, заинтересовал лишь Стрезера, да и то позднее и когда он остался наедине с собой. Позднее и оставшись наедине с собой, он припомнил, что был единственным, кто пустился в объяснения, поскольку они его ничуть не затрудняли. Правда, ему все время не давала покоя мысль, что его друзья, пожалуй, в глубине души подозревают, будто он подстроил это совпадение, изрядно потрудившись, чтобы придать ему видимость случайности. Такая возможность — обвинения с их стороны — была, разумеется, совершенно несостоятельна, тем не менее все происшествие, если взглянуть на него их глазами, было явно необычайным, и он едва сдерживался, чтобы не начать приносить им извинения за свое присутствие. Извинения были бы так же бестактны, как его присутствие было, по сути дела, неуместным; и наилучшим для всех решением оказалось то, которое он на этот раз, к счастью, принял, не совершив обидной ошибки. Ничего похожего ни на вызов, ни на оправдания не прозвучало ни снаружи, ни внутри; и снаружи и внутри все содействовало их забавному воссоединению, общему invraisemblance [104] происшествия, той очаровательной случайности, что они, те двое, мимоходом заказали ужин, очаровательной случайности, что сам он еще не ел, очаровательной случайности, более того, что их планы, время, отведенное для прогулки, короче, поезд l`a-bas [105] — все совпадало для того, чтобы им вместе вернуться в Париж. Но самая очаровательная случайность, вызвавшая очень звонкое, очень радостное «Comme cela se trouve!» [106] у мадам де Вионе, ждало их впереди, когда они уселись за стол, а хозяйка сообщила Стрезеру, что сдержала слово и теперь он вполне может рассчитывать на экипаж, который отвезет его на станцию. Это решало и вопрос об отъезде для его друзей; экипаж — какая удача! — послужит и им; а ему было так приятно тем самым помочь им в выборе поезда. Сами они — по словам мадам де Вионе — оказались до неестественности нерешительными, оставив это на потом, хотя позднее Стрезеру припомнилось, что Чэд весьма решительно вмешался в разговор, чтобы предупредить ложное впечатление, и, смеясь над легкомыслием своей спутницы, особенно подчеркнул: кто-кто, а он, сколько бы ни был ослепителен день, не настолько ослеплен, чтобы не знать, что ему нужно.

104

неправдоподобию (фр.).

105

отсюда (фр.).

106

Вот так встреча! (фр.)

Позднее Стрезеру припомнилось еще и то, что это вмешательство привлекло его внимание, поскольку было почти единственным со стороны Чэда; и еще ему припомнилось, в ходе последующих размышлений, многое такое, что, так сказать, сходилось воедино. Среди прочего, например, и то, что поток возгласов удивления и восторга бесподобная женщина излила по-французски, поразив его неслыханным обилием идиоматических оборотов, которыми владела в совершенстве, но которые, как он, пожалуй, сказал бы, несколько отдалили ее от него, поскольку, хромая во французском, он не мог следовать за ее изящными скачками и пируэтами. До сих пор между ними не возникало сложностей из-за его французского языка: она этого не допускала — для женщины, столько много в жизни познавшей, такой проблемы попросту не существовало, но сейчас она говорила в какой-то странной, не свойственной ей манере, отбрасывавшей ее в класс или разряд обычных говорунов, энергичную трескотню которых он к этому времени уже более или менее умел понимать. Когда она говорила на своем очаровательном и несколько странном английском, по которому он лучше ее знал, ему казалось, он слушает существо — одно среди миллионов, — говорящее на совершенно своем языке, владеющее монополией на особенные оттенки речи, удивительно изящные, однако обладающие красками и каденцией, столь же неподражаемыми, сколь и случайными. На английский мадам де Вионе перешла, когда они примостились в зальце харчевни и уже знали, что их дальше ждет, а поток восторгов по поводу чудесного совпадения неизбежно иссяк. И тут впечатление Стрезера приобрело более отчетливую форму — впечатление, которому суждено было углубляться и уточняться, — что милой паре очень нужно отводить ему глаза, отвлекать его внимание, делать хорошую мину и что все это разыгрывает перед ним — кстати, великолепно — она. Он, разумеется, знал, что им было от чего отводить людям глаза: их дружба, их короткие отношения требовали многих объяснений — в чем миссис Покок не преминула бы просветить его за любые двадцать минут, проведенных в ее обществе, не знай он этого сам. Только, согласно его теории, как нам известно, такие факты были в высшей степени не его делом и, кроме того и сверх того, относились к числу истинно прекрасных; и это, возможно, подготовило бы его к любым неожиданностям и защитило от мистификаций. Однако, когда они тем вечером вернулись в Париж, он знал, что, в сущности, оказался и неподготовленным и незащищенным; а так как мы уже упомянули, какие факты ему пришлось по возвращении вспоминать и истолковывать, нелишне также, не откладывая в долгий ящик, сказать: пережитое им за эти несколько ночных часов — а он так и не ложился до утра — внесло в его запоздалое прозрение некий аспект, весьма полезный для наших целей.

Теперь он осознал, что более или менее его задело при этой встрече — тогда осознавал лишь наполовину. Еще многое предстояло ему понять, даже после того, как они, по его выражению, «примостились» в зальце харчевни: его сознание, хотя и несколько затуманенное, пережило острейшие мгновения, пока они совершали туда свой переход, — потрясшее его падение в невинный, дружеский край по имени «богема». В харчевне они свободно расположились за столом, сожалея, что чересчур быстро расправились с двумя-тремя блюдами, и восполнили их недостаток лишней бутылкой, пока Чэд несколько нервно и, возможно, не совсем уместно балагурил с хозяйкой. Все это в итоге свелось к тому, что в воздухе запахло маскарадом и театром, и не как удачное сравнение, а как результат произносимого и высказываемого; к тому же они словно не замечали всего этого, и, хотя им не было нужды таким образом себя держать, Стрезер не видел, как они могли бы держать себя иначе. Не видел он этогои час или два спустя после полуночи, когда уже в гостинице, долго, без света и не раздеваясь, сидел в своем номере на диване, уставившись в одну точку. Ему была предоставлена полная возможность делать любые выводы. И он сделал тот вывод, что в основе очаровательного приключения была ложь —ложь, в которую теперь можно было прямо и сознательно ткнуть пальцем. С ложью на устах они ели и пили, болтали и смеялись, ждали с нетерпением обещанную carriole, а потом, усевшись в повозку, покорно тряслись три или четыре мили по окутанным летними сумерками окрестностям. Застолье, использованное как средство маскировки, сослужило свою службу; болтовня и смех сыграли такую же роль, и лишь во время их несколько утомительной поездки на станцию, ожидания поезда, пришедшего с опозданием, да благодаря охватившей их усталости и молчанию, которое царило в полуосвещенном купе часто останавливающегося поезда, он подготовил себя к грядущим размышлениям. Да, все это был спектакль, разыгранный мадам де Вионе, и хотя ее игра, спотыкаясь, шла к концу, — потому что и сама она уже изверилась, словно спрашивая себя или, улучив мгновение, Чэд тайком спрашивал ее, какая в этом лицедействе польза, — спектакль тем не менее продолжался — продолжался в силу того, что им легче было продолжать его, чем прекратить.