Посмертная маска любви

— Так, хорошо, — мягко одобрил Ринат, отходя в сторону. — Нет, нет, голову повыше, повыше подбородок. Я вам говорю, подбородок выше! — Незаметно для себя он начал раздражаться. — Ну вот, теперь нос задрали, как будто олени летают в облаках, а не ходят по земле. Я же вам объяснял, вы — древняя богиня, девственница, не знающая мужчин, а вы горбитесь! Забудьте, что вы многодетная мать, что у вас пьяница муж, что у вас в холодильнике два протухших яйца на ужин. Я, конечно, выражаюсь отвлеченно. Нет, не годится, опустите арбалет.

Натурщица с облегчением опустила тяжелое оружие. Ринат нервно расхаживал по комнате, возбужденно взмахивая кистями длинных рук:

— Поймите, пожалуйста, натурщица, хорошая натурщица, должна быть хорошей актрисой, должна быть гениальной актрисой, если хотите! Она должна играть телом, должна играть несколько часов подряд один и тот же образ, в одном и том же ракурсе, что гораздо тяжелее, чем оттарабанить свою роль на сцене за два часа. Поэтому, милочка, еще раз: никаких опущенных плеч, никакого выпяченного живота, никакого вихляющего бедра. Постойте полчаса, как я вас прошу, и я вас озолочу! Поняли?

Женщина молча кивнула, сцепив губы.

— Ну, поехали! — Ринат опять начал ставить руку и голову так, как ему хотелось, ласково приговаривая: — Ну потерпите, моя милая, постарайтесь для искусства… Кроме того, стараясь для искусства, вы постараетесь еще и для собственного кармана… Вот так, вот так… Хорошо! — заключил он, окидывая фигуру сторонним взглядом и спеша, пока женщина еще не устала, запечатлеть в своей памяти ту линию мышц, которая еще не обмякла, не исчезла после нескольких часов статического напряжения.

Теперь Артемида стояла боком к нему, и ее греческий профиль сохранял напряженное жестокое выражение.

Ринат механически стал наносить несколько штрихов на ватман, но искомого ощущения удачи не наступало. Он подправил рисунок, оглядел его и с негодованием отшвырнул в сторону — все не то, ерунда какая-то, он совсем не так видел эту сцену. Лица охотницы почти не видно и поэтому нет ощущения сладострастной жестокости, а одно тело не может это выразить. Нет, ему непременно нужно что-то еще!

Он подошел к натурщице и поставил ее так, чтобы поток света, падающего с потолка, освещал ее лицо.

Еще несколько умелых штрихов на новом куске ватмана, и он понял — вот оно! Ринат принялся увлеченно работать, то и дело окидывая натурщицу внимательным, почти влюбленным взглядом. Она находилась от него метрах в четырех, и Ринат отчетливо различал каждую морщинку возле виска, каждый сосудик на тонкой коже, каждую ресницу ее широко распахнутых глаз.

Ее темные зрачки неотрывно смотрели на него, руки едва заметно дрожали, натягивая тетиву, стрела была направлена в угол.

Ринат увлеченно работал, механически отмечая про себя, что кожа на висках у нее тонкая и прозрачная, а на лице слой косметики, совершенно лишний. И вот, наконец, та линия, которая составляет всю его славу, все его достояние, — настоящая максютовская линия, которая продолжается даже там, где ее уже нет на рисунке, она парит в воздухе, приковывая взгляд, она уводит взгляд туда, где обозначен центр картины, к лицу, на котором под черным грифелем проступает азарт, жестокость, беспощадность…

Он не заметил, как арбалет слегка вздрогнул и острие стрелы чуть-чуть приподнялось. Он не видел, как тетива опасно напряглась и задрожала, тревожно вибрируя от натяжения. Он не видел, как ресницы дрогнули, веко опустилось, темный глаз хищно прищурился, губы сжались в еле сдерживаемом напряжении. А когда он заметил, то обрадовался и едва успел проговорить:

— Да-да, вот теперь то, что нужно…

Он наконец поймал то мгновение, когда после вылета стрелы мышцы опадают, и первая судорога расслабления проходит по телу. Он поймал это мгновение на сотую долю секунды, потому что еще через долю секунды был уже мертв — просвистев в воздухе, выпущенная стрела впилась ему в голову, как рассерженная злая оса.

Кровь мгновенно хлынула, застилая свет, ослабевшие ноги подогнулись, и художник рухнул на пол бесформенным мешком, беспомощно разбросав руки.

Натурщица хладнокровно опустила арбалет, встала с колен, разминая застывшие ноги. Обойдя распластавшееся на полу тело, она спокойно сбросила тунику и начала переодеваться.

Через минуту она приблизилась к входной двери и негромко бросила в темную щель:

— Быстрее!

Высокая мужская фигура, боязливо оглядываясь, вошла в мастерскую и нерешительно застыла на пороге.

— Ключ в кармане халата, — прошептала натурщица. Она приблизилась к мольберту. С белого листа на нее смотрело ее собственное лицо, искривленное сладострастно-жестокой гримасой.

Женщина слегка улыбнулась, аккуратно сложила лист пополам и не глядя сунула его в карман плаща.

Заметив наброски, которые валялись на столе около окна, она подошла к ним, задумчиво зашелестела бумагой. Потом тонкая рука уверенно погрузила толстую беличью кисть в черную краску, и жирные смоляные мазки накрыли жесткое лицо Артемиды-охотницы непроницаемой маской.

— Ты все? — спросила она мужчину, слегка ежась от прохладного воздуха, ворвавшегося в распахнутую дверь. — Пошли?

— Да, — негромко ответил тот, застегивая сумку.

За ними еле слышно хлопнула входная дверь…

Когда электричка прибыла на Киевский вокзал и вместе с такими же, как я, дачниками первобытнообщинного вида я выгрузился из вагона, от прекрасного настроения не осталось и следа. Промозглая дождливая ночь сеяла мелкую водяную взвесь прямо в лицо, прилично одетые люди брезгливо косились на меня, а бдительные служительницы в метро отказывались впустить бесплатно, грозя милицией, — денег, понятное дело, у меня не оказалось.

Но самое ужасное — я не знал, куда мне идти. Домой? К Кэтрин? К Ринату, то бишь уголовному авторитету по кличке Рэм, который спит и видит, как бы меня пришить? В памяти всплыло, как Кэтрин рассказывала про какого-то сподвижника Гитлера с похожей кличкой, ну, того начальника штаба штурмовых отрядов, который погиб в золотой ванне в «ночь длинных ножей». В нашей штурмовой бригаде «ночь длинных ножей» длится уже четыре месяца. И ванна тоже уже фигурировала…

Я присел на скамейку в скверике около вокзала, меланхолически глядя на ровную блестящую фонарями гладь Москвы-реки, и задумался. Можно отправиться домой, отъесться, отоспаться, отмыться, наконец, а уже потом, утром, что-нибудь придумать на свежую голову… Но если боевики Рэма или Касьяна, приехав за моим хладным трупом в дачный поселок, из которого я благополучно выбрался, не найдут оного, то куда же они отправятся в поисках моего тела? Конечно, ко мне домой! И там они возьмут меня чистенького, тепленького со сна, голенького… Нет, домой я не пойду. Я могу пойти к Кэтрин. Но где она, что с ней? Я мучительно хотел это знать и одновременно боялся узнать худшее. Если бандиты были у нее только лишь затем, чтобы выцепить одного меня, то, скорее всего, она сейчас в полном порядке, и, явившись к ней домой, я могу опять навлечь на свою любимую очередную банду головорезов.