Посол Третьего рейха. Воспоминания немецкого дипломата. 1932–1945

Сам же я в то время обычно говорил, что высадка может произойти в результате деморализации британцев, но не может являться средством раскручивания такой деморализации. Руководители армии считали высадку необходимой, но главнокомандование ВМС не имело твердой позиции по этому вопросу. В середине сентября армейское командование уже не настаивало на немедленной высадке. В середине октября 1940 года вторжение «отложили на полгода». 13 сентября 1940 года я заметил: «Мы в начале, а не в конце борьбы».

Когда летом 1940 года Гитлер почувствовал, что Англию нельзя покорить убеждением, он начал искать пути, чтобы ей навредить. В Северной Европе он уже сделал все, что хотел. Что касается Франции, то он уже завладел ее западным побережьем. Если бы Гитлер смог занять Гибралтар, то, вероятно, получил бы контроль над входом в Средиземное море, поэтому в конце июля или начале августа он обратил свой взор на Испанию. По этому поводу я сделал следующий комментарий: «Италия вступила в войну, когда Франция находилась на последнем издыхании, Испания может выступить только тогда, когда Англия будет повержена».

В германском Верховном главнокомандовании получила распространение идея о разделении мира на «Западное полушарие» и «Восточное полушарие»: в последнее должны были войти Европа и Африка, а доминирующее положение заняли бы Германия, Италия и Испания. Правда, частью плана было то, что базы, находящиеся теперь в испанской собственности, переходили бы к Германии (военно-морские и военно-воздушные базы в Марокко, на Канарских островах и на побережье Гвинейского залива). Испанцам предложили приманку в виде Французского Марокко и изменение границы на Пиренеях. В итоге во второй половине октября состоялась встреча между Гитлером и генералиссимусом Франко, на которой обсуждался вопрос о Гибралтаре.

Во время переговоров испанский лидер приобрел у нашего военного руководства репутацию нерешительного политика, а Серрано Суньер – торгаша. Серрано Суньер не ладил с Риббентропом. Позже, когда он приехал в Берлин, мне показалось, что его не интересует Гибралтарский план. Что же касается вступления Испании в военные действия, а именно такой пункт стоял на повестке дня, то Суньер потребовал плату в виде постоянных поставок продовольствия и других товаров, а также предоставления Испании контроля над соответствующими территориями, в основном за счет французской Северо-Западной Африки.

Следовательно, оказалось совершенно невозможным ожидать вступления Испании в войну и в то же время содействия французов. Дилемма заключалась в том, что мы не смогли достаточно сплотиться с новыми друзьями в борьбе против Англии. В равной степени Гитлер не мог удовлетворить обе стороны, создав теоретическую возможность каждой владеть территориями другой. В результате зимой 1940/41 года начались длительные и непродуктивные переговоры с испанцами и затем с маршалом Петеном – в октябре 1940 года в Монтуаре.

В конце весны Гитлер попытался использовать генерала Канариса, имевшего в Испании большие связи, чтобы тот помог ему снискать расположение Франко. Но, пообщавшись со мной, Канарис отказался, не желая, чтобы его использовали как подсадную утку в жульнической игре, которая велась с испанцами. Он выступил против испанского плана, и имел все основания сделать это.

Военно-морские эксперты придерживались мнения, что захват Гибралтара не станет гарантией, что морской путь удастся заблокировать, я сам видел Гибралтар и Танжер, расположенный на африканском берегу пролива, и мог только подтвердить эту точку зрения. Эксперты по сельскому хозяйству заявили, что наше положение с продовольствием не позволяет снабжать Испанию сельскохозяйственной продукцией. Эксперты по ведению наземных военных действий не верили в то, что мы сможем защитить испанскую территорию с ее длинными и непригодными для обороны флангами от внешних атак. Следовательно, для того, чтобы овладеть Гибралтаром, нам следовало углубиться в страну, истощенную годами гражданских распрей, неспособную прокормить и защитить себя. Фактически Гитлер развязывал новую Полуостровную войну (Peninsula war – война между Англией и Францией на Пиренейском полуострове в 1808 – 1814 годах. – Ред.), подражая неудачной авантюре Наполеона в Юго-Западной Европе. Подобные рассуждения сами по себе оказывались достаточной причиной, чтобы противодействовать плану, не говоря о других возражениях – прежде всего это новые потери и расширение театра военных действий.

Летом 1940 года мои друзья часто обсуждали, можно ли рискнуть и попробовать прийти к окончательному примирению с Францией; в самый разгар войны предлагалось возвестить о прочном и продолжительном мире, о котором мечтали наши народы. Нападение англичан на базы французского флота в Оране и других портах и позже в Дакаре оказало нам несомненную косвенную поддержку.

Против этого можно было возразить, что плоды франко-германского соглашения не успеют созреть до конца войны, пока рядовой француз лелеет тайные мысли, что он сможет перехитрить великого ловкача Гитлера. Как и многие другие, я придерживался мнения, что тем не менее нам следует попробовать. У самого же Гитлера были другие намерения, он по-прежнему думал достичь мира за счет Франции. Злая судьба продолжала висеть над нашими двумя странами.

ПЕРЕД ВОЙНОЙ С РОССИЕЙ (осень 1940 – весна 1941 г.)

Новый призрак замаячил на Востоке. Уже через две недели после вторжения во Францию распространилось мнение, что Гитлер не станет соблюдать мир с Россией. А в середине июля 1940 года на восток двинулись первые войска. В начале августа 1940 года в Берлине уже пошли разговоры по поводу войны на Востоке, но все подобные слухи решительно пресекались официальными кругами. Сам я не верил в официальные dйmenti и говорил себе следующее, что и записал ниже: «Попытка победить Англию посредством войны с Россией совершенно непрактична». В конце августа я писал следующее:

«Наши отношения с Россией начинают ухудшаться. Молотов заявил, что венгерско-румынский договор явился нарушением русско-германского соглашения о взаимных консультациях, кроме того, есть еще много вещей, которые мы не можем принять, в частности начало сближения рейха с Финляндией и оккупация Северной Норвегии». Не меньшим источником раздражения для России стало, конечно, подписание 27 сентября 1940 года Тройственного пакта Берлин – Рим – Токио.

Назначение этого договора заключалось в том, чтобы еще крепче привязать японцев к странам оси, с нашей точки зрения это означало предупреждение Соединенным Штатам, что если они вступят в войну, то им придется сражаться на двух фронтах, одновременно в Европе и на Дальнем Востоке. Однако и этот и другие договоры разрабатывались и заключались без моего участия, в обстановке строжайшей секретности. Я полагал, что договор с японцами имеет предупредительное значение и не задевает ничьих интересов.

Несмотря на то что СССР в нем не упоминался, русские имели все основания беспокоиться по данному поводу. Мне казалось, что в будущем мы не должны делать Москве подобные сюрпризы. Я также говорил, что, хотя у нас нет причин опасаться нападения России, Москва в таком случае может прислушаться к советам англичан и, кроме всего прочего, приостановить поставки, самыми главными из которых для нас было зерно. Тот факт, что объем германских поставок в Россию составлял порядка 200 миллионов марок, мог оказаться вполне благоприятным предлогом для этого. Я надеялся, что между сентябрем 1940 года и весной 1941-го военная активность поутихнет.

С возрастанием наших обязательств по договору изменилась и дислокация наших вооруженных сил. После начала войны площадь завоеванной нами территории на карте выглядела внушительно, но вместе с приобретением территорий увеличилась и нагрузка на наш бюджет. Однако ни Риббентроп, ни те, кто принимал ответственные решения, не отдавали себе отчета в этом, ибо были ослеплены конкретными и видимыми выигрышами.

В июне 1940 года Риббентроп, рассчитывая на длительный мир, который, как ему казалось, уже маячил на горизонте, задумал масштабные перестановки в министерстве, стремясь завершить то, чего не смог сделать Нейрат. Впрочем, и самому Риббентропу также не удалось достичь желаемого. Зная о всегдашнем недоверии Риббентропа к министерству иностранных дел и нашим зарубежным представителям, я говорил, что он должен сказать, на каких чиновников он не может положиться и кого должен уволить, чтобы честно работать с теми, кто останется. Каждый раз Риббентроп вспыхивал от моих слов и кричал на меня, что если бы он знал, кем он может заменить неугодных, то давно бы избавился от тех, кто его не устраивал. Теперь же, когда Франция была повержена, он решил провести свой план и заменить примерно дюжину послов в разных странах людьми из партии, а также уволить массу народу и из самого министерства иностранных дел.