Постель и все остальное

Вспомнив тогдашние лица соучениц – на всех словно бесстыдница зависть голый зад показывала, – она развеселилась и даже в ладоши тихонько хлопнула.

– Еще чаю, милая? – привстал муж.

– Мама, тебе шаль принести? Не зябко? – встрепенулся сын.

Да, она тоже не лыком шита. Жестом показала, что ни в чем не нуждается. Они снова заговорили об американской политике. Про российскую было давно не модно. Женя сегодня молодцом, а вчера был бледен и глотал таблетки. Арику уже сорок. Когда женится? Ведь сам не успеет на внуков собственных посмотреть. Успел бы детей выучить!

Говорят, мужчине лучше нагуляться. Сын в этом преуспел. Лет с двадцати до двадцати пяти готов был жениться чуть ли не на каждой проходимке. Вспомнить страшно, кого только не таскал в дом: чем больше на сиротку похожа, тем лучше. Ее уговоры не помогали. Женя долго лишь посмеивался, а потом сказал: «Комплекс бога пестуешь, сынок?» Арик не понял: «Ты о чем, папа?» – «О том, что пристрастие к обогреву замерзших, кормлению голодных, просвещению глупых и устройству на ночлег бездомных девиц обсуждается у психиатра. Я не шучу, это – болезнь. Можешь посмотреть в медицинском справочнике». И как отрезало, о свадьбе было забыто. Сначала родители обрадовались – поумнел. Арик, пока жил дома, продолжал знакомить их со своими девушками, гораздо более приличными. Но и менял их стремительно. Одну отец просил не бросать – ее родственники были так полезны для его бизнеса. За двоих она вступалась – хорошие девочки, на лбу у каждой было написано «жена и мать», только у одной латиницей, а у другой кириллицей. Не внял, упрямец. И даже рассказывать о подругах перестал, отселившись в свою квартиру. Нет, обещал привести какую-то Галку, но так за десятилетие и не довел.

Знать бы, гарантирован ли он теперь от пресловутых кризисов семейной жизни? Они с Женей поженились сразу после университета, так что каждые семь лет брак норовил развалиться. Иногда ругались нещадно – ему работа мешала заниматься семьей, ей – семья работой. Иногда будто спотыкались на ровном месте, про себя решали, что из-за подножки другого, и молча злились. Иногда были в шаге от того, чтобы разбежаться, улыбаясь, пожелав друг другу здоровья, счастья и новой любви.

Однажды она порывалась изменить мужу с именитым женатым химиком. Биологи тогда как раз начали сотрудничать с ними, руководители институтов организовывали вал научных мероприятий, а ученые пытались сообразить, что им друг от друга нужно и как вырвать сотрудничество из душегубки идиотских планов и отчетов. Замыленные лаборанты возили пробирки из одной лаборатории в другую, когда двум диссертантам удавалось договориться о бартере: ты мне в кандидатскую результаты эксперимента, я тебе. Они с химиком уже были рангом повыше и встречались на конференциях. После обсуждали, как запрячь своих аспирантов в одну телегу. И дообсуждались. До вожделенного падения оставалось распить бутылку вина и поужинать в «Национале». Но уже возле шаловливо распахнутой дверцы такси она сказала: «Нет, не могу, у меня сын почти взрослый». – «Да, да, я понимаю, – грустно ответил он. – Спасибо за все». Вскоре он эмигрировал в Израиль, потом в Англию. Без семьи. И ей до сих пор было невдомек, что он мог понять, если она сама не знала, почему вырвались те слова.

Женя в это время стал настолько ласковым, что она застыдилась чувства к химику. У мужа было животное чутье на ее отсутствие, даже когда она уходила в себя на минуту, сидя рядом с ним. Только сейчас, на седьмом десятке, она начала подозревать, что главным было не то, что в себя, а то, что когда бок о бок. С мужем такого не случалось, если уж прикасался к ней, то увлекался и отдавался полностью. Она была уверена: он тоже не доводит до постели с другими женщинами. Но однажды стряслась настоящая беда.

Жене было столько же, сколько сейчас Арику. Или немного больше? Да, года сорок три. Он был директором крупного НИИ, смело осваивал хозрасчет, выезжал в загранкомандировки. При партийной должности его отца это было не сложно. Но только со стороны. А изнутри карьера трепала нервы, как всем.

Аура ненависти к блатным была ничуть не свет лее, чем теперь к олигархам. Она защищала докторскую, и они уже устали повторять друг другу: «Я тобой горжусь». Вообще устали, особенно Женя. Домой приходил поздно, заботливо посоветовав ей не ждать и ложиться. В субботу работал как проклятый. Воскресенье посвящал сыну. Интимные моменты случались не часто. Но будь близости еще меньше, она, поглощенная защитой, только обрадовалась бы.

В тот день утром к ней зашел рецензент ее диссертации и щедро поделился неприятностями – вечером надо ехать к врачу, ноги болят, вот-вот совсем откажут. Чем только не брали с соискателей. Сейчас тоже берут, но не всем подряд. Дать коллеге денег на такси тогда было немыслимо. У профессоров они были. Но отвезти, подождать и привезти обратно стоило дорого. Ей нужно было договариваться с мужем, чтобы или прислал свою служебную машину с водителем, или сам на их «жигулях» катал нездорового старца. А телефоны на кафедре, как назло, не работали – что-то случилось с кабелем. Ждать, когда его починят, было чревато. И она поехала на метро к Жене. Прошла мимо сонной вахтерши. Поднялась на второй этаж и миновала коридор, изредка здороваясь и приветливо улыбаясь. Тогда руководителям приходилось быть ближе к народу, и многие его остепененные представители, начиная с завлабов, знали супругу директора в лицо. Постучала в секретарскую, звонкого «войдите» не последовало. Она недовольно сдвинула брови: никто нигде не работает. У них в деканатах сидели непоступившие девчонки. Ради того, чтобы хоть с третьей-четвертой попытки оказаться студентками престижных факультетов. И те ухитрялись халтурить. Она аккуратно толкнула одну дверь – пусто. Вторая, в кабинет мужа, была полуоткрыта. Воспитание не позволяло окликнуть его или ворваться: человек мог думать, с кем-то разговаривать по селектору или лично. Приблизилась. Заглянула. Женька сопел, а не разговаривал.

Этот подлец обрабатывал на столе для совещаний свою двадцатилетнюю секретутку. Да как азартно. Это сейчас, когда попадаешь в растиражированную обстановку и ситуацию, включается защитный механизм и первое время кажется, что ты смотришь кино. Ее давняя приятельница из Владивостока позавчера жаловалась по скайпу: «Раньше я приезжала к тебе в Москву и ходила на Красную площадь. А теперь ощущение, будто хожу в телевизор, по которому ее показывают. Жуть». У каждого времени свои жути. Четверть века назад половой акт на узком коричневом полированном столе отечественного производства вживую смотрелся мощно. Она навсегда запомнила какое-то хлесткое дыхание мужа, влажный овал пота на его рубашке между лопатками, стрелку на приспущенных немецких колготках и сбитые набойки на каблуках девушки. И еще почему-то засохшие астры в вазе возле ее электрической пишущей машинки. Первая мысль тоже была не совсем ординарной: «А если кто-нибудь войдет и застанет меня за просмотром этой порнухи?» Воистину, что угодно, только не кандидат биологических наук, без пяти минут доктор, завороженно, с саднящим от сухости горлом подглядывающий за развратными действиями директора научно-исследовательского института с молодыми кадрами. Но ей и в го лову не пришло оттаскивать Женьку от девки, лепить пощечины и выкрикивать угрозы. Она просто неслышно удалилась к ближайшему телефону-автомату и позвонила мужу на работу. Он взял трубку сразу и отрывисто сказал:

– Алло, весь внимание, говорите.

– Жень, ты не очень занят? – спросила она.

Здесь, на взбалмошной, горьковато пахнувшей осенью улице все происходившее в стенах домов мнилось нереальным. Ей еще не было больно.

– Когда у меня получалось не очень, – вздохнул он.

Правда, застать его бездумно ковыряющим в носу не удалось. Она попросила машину. Он пообещал. Наконец в опустошенности возникло хоть какое-то желание. Ее непреодолимо потянуло бросить трубку. Она бросила. И испытала редкое наслаждение. Любящая женщина в ней еще обзывала его скотом и предателем, вопрошала, за что и доколе, и мстительно собиралась написать в заявлении о разводе вместо пристойного «не сошлись характерами» честное «он при мне оприходовал в рабочем кабинете сотрудницу». Но дисциплинированный мозг ученого исподволь вопрошал: «Ты действительно уйдешь от него? Если бы тебя не принесло без предупреждения, ты бы ничего не узнала. Скорее всего, никогда. Представь сегодняшний вечер: ты, Женька и семнадцатилетний Арик ужинаете. Но ты ничего не видела. А все случилось. Что конкретно изменило твое знание?» Оставалось согласиться, что ничего, кроме задетой гордости, ее не беспокоило. Защита на носу, не хватало только объясняться со своими и его родителями, выдумывать приемлемую для сына причину разрыва, исповедоваться перед друзьями дома и паковать вещи, не важно, их с Ариком или Женькины. Тем не менее уязвленное самолюбие могло победить. Его нокаутировало странное чувство – ей было интересно. Звучит дико, но было. Он что, вернется домой и будет невинно рассказывать ей, как прошел день? И в спальне не отвернется к стенке, если она приласкает? А если не приласкает, будет приставать? Такого она от себя не ожидала. Ей вовсе не хотелось терять мужа в свои тридцать девять. Честно говоря, ей хотелось его снова завоевать. Конечно, бывает, что мужчины насовсем уходят к девушкам со стрелками на колготках, в стоптанных туфлях и еще неизвестно, чистыми ли пятками. «От меня не уйдешь», – подумала она с ощущением, что процедила это сквозь зубы. И тут поняла, что должна скрыть свой визит от мужа. Даже если кто-то из знакомых, приветствовавших ее в коридоре, сегодня же расскажет ему, отпираться. Потому что одно дело – узнать об измене, ругаться, как полагается, собирать чемоданы и простить. И совсем другое – сделать вид, что не знаешь. Прощать было еще унизительнее, чем наблюдать судорожные движения бедер в вельветовых штанах, которые они вместе месяц назад случайно купили в ГУМе за десять минут до закрытия.

Но все оказалось не так просто. Секретарша вскоре уволилась, ее место заняла полная неухоженная женщина средних лет, но значения это не имело. Она подозревала мужа в связях со всеми. Это была даже не ревность, которая побуждает к разоблачениям. Что-то иное. Будто невесомо кувыркаешься под водой и уже немного беспокоишься, потому что надо вынырнуть и сделать вдох, но все медлишь: вдруг там, на воздухе солнце за тучу спряталось, вдруг дождь пошел. И нет в туче и дожде ничего смертельного, а только не надо тебе, чтобы они были, и все. Она похудела, сменила прическу и косметику, старалась как можно чаще бывать с ним вместе. Иногда пугалась сама себя. Профессор, заведующая кафедрой, морщин почти нет, а те, что наличествуют, легко замазываются крем-пудрой, стройная, обаятельная, прекрасно одетая. Коллеги ручки целуют и глазки строят, мужчины, правда, лет на десять – пятнадцать старше, норовят познакомиться и расстраиваются, узнав, что замужем. А она, сидя в гостях рядом мужем и женщиной, которую он, сам еще толком этого не понимая, обхаживал, то коленку ему будто ненароком показывала, то невзначай касалась обнаженной – стала носить платья без рукавов – рукой в массивных браслетах. Они всегда очень ему нравились. Видела, что ее коленка, ее рука во сто крат совершеннее, чем те же части тела заинтересовавшей мужа коровы. Но ему хоть бы хны – узрел что-то в этом ожившем от рюмки коньяка столбике и не замечал ухищрений жены.

Девяностые одарили ее покоем. Во-первых, Женя с помощью отца приватизировал свой НИИ, потом удачно его продал, и дальше она уже не вникала, что творил. Арик, который считал, что у мамы с папой любовь до гроба, выучился, стажировался за границей. Она за деньги мужа не дала сгинуть своей кафедре. Только ради этого стоило потерпеть много лет назад. Во-вторых, посмотрела документальный фильм. Несопоставимые вещи? Отнюдь. Телевизионщики, обалдев от волюшки и непаханой целины, резали правду-матку о семейных проблемах звезд, и никто их за это по судам не таскал. Не за клевету, но за вмешательство в личную жизнь надо было бы. До сих пор у нее перед глазами живет эпизод. Великая, без преувеличений, советская актриса, ее муж и известная в Европе женщина-режиссер едут в микроавтобусе. Судя по всему, выезд за иностранный город на экскурсию. Всем примерно по сорок. Актриса в форме, муж моложав, а спутница, то есть, вероятно, хозяйка, а они ей сопутствуют, коряга корягой – сидит по-мужицки и ехидно ухмыляется. А актриса как-то самозабвенно, отчаянно, ломко и неестественно жестикулирует, будто пьяной сдает вступительный экзамен в театральное училище. Хотя ей за грацию и пластику мир стоя аплодирует. Она сразу узнала и свою руку, и свою коленку, и, главное, свой взгляд, независимо скрывающий зависимость. В машине женщина занималась тем же, чем и она, – удерживала мужчину. Но какая женщина! И голос за кадром подтвердил: тогда у мужа был роман с режиссером, но затем они расстались, и в семье воцарился мир. «Ну, если даже богини вынуждены завлекать собственных неверных мужей, которых любят, то я оправдана перед самолюбием. Хвала разуму», – подумала она.

По дороге домой Арсений размышлял, почему его так нервировали зоологические аналогии отца. Сам же незадолго до встречи сравнивал блондинок с собачонками. Но он имел в виду не свое, а соседа отношение то ли к женам, то ли к подругам. А папа говорил от себя. Конечно, он использовал образы для уточнения смысла. Но все-таки неприлично так высказываться о женщинах. Нет, не то. Негоже так высказываться о женщинах при нем, Арсении. Если это была некая доверительность, то лучше общаться без нее. Интрижка на стороне могла считаться личным делом отца. Но лексика, которую он употреблял в разговоре с сыном, выражала отношение к нему. Не очень серьезное, между прочим. Арсений, который стеснялся материться вслух лет до тридцати, – просто речевой аппарат не в состоянии был воспроизвести некоторые слова, да и сейчас извинялся, если срывалось с языка, – остался недоволен. Он был из тех, кто не верил в совершенное содержание ущербной формы.