Постоянство разума

Я протянул ей руку.

«Ты знаешь, – говорила она потом, – я решила, что ты томишься, хотела тебя приласкать, мне тебя стало жалко».

– Ну, как ты теперь себя чувствуешь?

Она уселась на диване рядом со мной.

– Боже, ты все еще об этом? Что, здорово я распсиховалась?

– Понервничала, это бывает.

– Я вышла из себя, были причины. Может, я неправильно вела себя. Иной раз чувствуешь свою вину и никак не можешь успокоиться, уговорить себя. Несколько минут – и все прошло. А тут еще эти машины – чуть не раздавили!

Теперь все в ней казалось иным – тон, поза, взгляд, манера держаться, улыбка.

– Перед тобой лес, – сказала она. – Каким он тебе кажется?

– Страшным, дремучим, заросшим лианами.

– Там есть тропинки?

– Да, там есть тропинка, только нужно ее найти.

Это наша игра. Мне она по душе; Лори, как видно, она тоже забавляет.

– На нашем пути река. Только где она течет: на опушке, в самой чаще или за лесом?

– В самой чаще. Разделяет лес надвое.

– Река полноводная или высохла? Дно каменистое?

– Паводок, как на Арно.

– Боже! – Она приложила руки к груди. – Ты молодец.

– Все?

– Нет, переберешься на тот берег и увидишь ключ. Какой он, большой или маленький? Возьмешь его или оставишь? Как ты с ключом поступишь?

– Ключ большой. Я отопру им ворота замка по ту сторону леса.

– Ты это раньше знал?

– Нет, клянусь тебе.

– Молодец, – повторила она. – За замком луг, огражденный стеной. Скажи, какая она? Высокая, низкая? Как ты поступишь: назад вернешься или стену обойдешь?

– Стена высоченная, но я с разбегу вскочу на нее, перелезу.

– О, Бруно! – воскликнула она: – Это всего-навсего дурацкая игра. Девушки с ярмарки меня научили. Но ты просто молодец, – .снова сказала она. – Ведь лес – это жизнь, река – любовь, ключ – разум. Он, если верить тебе, открывает ворота замка. А стена – все жизненные преграды. – Она положила голову мне на грудь, взяла мою руку, поднесла к щеке.

– Ты во все это веришь? – спросил я. – Веришь в гороскопы из газет?

– Ни чуточки, – прошептала она, – хоть они иногда и сбываются.

Памяти необходимо целомудрие, чтобы воскресить некоторые минуты нашей жизни, – есть воспоминания, способные загрязнить самые чистые поступки. Память искажает и глушит даже вздохи, покрывает пеленой холода наши желания… Бывало, что этот холод проникал в «берлогу», окутывал белизну и тепло девичьей кожи ледяной голубизной, горьким становился мед нежных губ, металлом отдавало сладкое их прикосновение.

Я вернулся домой после часа ночи, из комнаты Иванны просачивался свет.

– Ты спишь?

Она не ответила.

На кухонном столе в тарелке, накрытой сковородкой, ожидал меня ужин, но мне его не хватило. Открыв холодильник, я нашел в нем немного творогу, сделал себе бутерброд – хлеб в доме никогда не переводился. «Ты его уничтожал целыми центнерами!» Все еще не насытившись, я, с удивившей меня самого жадностью, отрезал себе еще ломоть, посолил его, сдобрил оливковым маслом и унес с собой в постель.

Докуривая последнюю сигарету, я думал о Лори, повторял про себя слова, сказанные ею в расцвете нашей любви. «Как я счастлива, Бруно. Ты даже не знаешь, как долго я тебя ждала». Сидя в пижаме на постели, в носках, которые позабыл снять, я курил и доедал хлеб.

Это моя комната, мною для себя отвоеванная, на стене портрет Эвы-Мари Сент. Я вскочил, сорвал его со стены, разорвал на мелкие клочья, открыл окно, выбросил их на улицу. Я понимал, что это ребячество, но вместе с тем совершенный мной поступок представлялся мне важным, значительным.

Вдруг мне показалось, что в комнату входит Иванна. Я натянул на себя одеяло, повернулся лицом к стене. Дверная ручка медленно поворачивалась.

«Даже не могу объяснить, в каком я была состоянии, – говорила она потом. Но тогда она не решилась меня разбудить. – Ведь тебе уже через несколько часов нужно было вставать».

Она прошептала:

– Заснул, а свет не погасил, – и, может быть, опасаясь разозлить меня, не произнесла больше ни слова. Выключив свет, Иванна не ушла из комнаты, а тихонько повесила мой костюм, сложила рубашку, потом села на стул. Шорох ее халата, сдерживаемое дыхание – все выдавало ее присутствие. Она осталась, чтобы стеречь мой сон. Кажется, даже закурила, но тогда я уже засыпал по-настоящему, как всегда – без сновидений. Но и во сне я как бы предвкушал радостное пробуждение. Завтра Лори снова пойдет на работу, завтра мы с ней снова встретимся у мостика, как условились.

Утром обычная пантомима. Зазвонил будильник, я встал, пошел в ванную, потом на кухню. Завтрак готов, Иванна наводит порядок, я ем.

– До свиданья!

– Плащ захватил? Счастливо поработать!

За ночь погода изменилась. Вчерашняя луна недаром так мутно светила – конечно, к дождю. Лило как из ведра. Я даже подумал, не оставить ли дома мотоцикл. Всего пять минут пути до мастерской Паррини, размещенной посреди старого дворика, граничившего с литейным цехом «Гали», который стоял особняком.

Я задержался у порога и посмотрел на небо. Из дырявой водосточной трубы во все стороны била вода. Сквозь водяную завесу я вдруг увидел прямо перед собой Лори. Она стояла по другую сторону улицы. Сердце радостно забилось от счастья и тревоги, когда она укрыла меня от дождя под своим зонтиком.

– Нет, ничего не случилось! У меня ничего нового, – сказала она, когда мы завернули за угол. – Только хотела тебя увидеть еще раз до вечера.

Она не глядит мне в лицо, она старательно смотрит под ноги. За этой принужденностью скрыта ее тайная радость, ее волнение. Я крепче сжимаю ее руку. Та же радость владеет мной, мне ли ее не понять? Я горд, я доволен собой, слишком доволен, слишком счастлив – вот что меня смущает. На ней плащ, голубой, как тот шарф, что она вчера надевала, сегодня ее голова повязана ярким платком, на мне темно-коричневый плащ, мы двумя разноцветными пятнами отразились в зеркале парикмахерской. Молча пересекли мы площадь Сан-Стефано, звуки наших шагов сливались. Я вел ее под руку и не знал, что сказать. Наконец спросил о самом обычном:

– Они уже спали, когда ты вернулась домой?

Это ее развеселило.

– Ну да, – успокоила она меня. – Только им пришлось проснуться. Отец открыл мне, шепнул на ухо: «Ты была в кино вместе с Диттой и Джиджи». Я его обняла, хотя мне хотелось кусаться – так меня разозлило его участие, а сама говорю, громко, чтобы услышала мачеха: «Дитта и Джиджи просили вам передать привет». Выпила молока и легла спать.

– Отец тебя любит. Помню, как он радовался, когда приходили твои письма. «От дочки», – говорил он, и казалось, будто ему выпал самый большой выигрыш в лотерее.