Посвящение

Но вот звякнул замок, дверь захлопнулась, и послышался голос матери.

— Мы сегодня идем на прием, — торопливо сказала она Сидике, — к ужину нас не ждите!

И вдруг из уст Сидике я уловил свое имя, в глазах у меня потемнело, внутри что-то оборвалось, будто кто-то железной рукой ударил меня под ложечку.

Стало тихо. Я тоже боялся пошевелиться. За воротами сада монотонно урчал мотор. В ванной хлынула из крана вода и неровной струей забарабанила по эмали. Затем мать возилась в спальне. Наконец она заглянула ко мне и, бесшумно приблизившись к кровати, тихонько спросила:

— Ты спишь?

— Нет, — сказал я с деланным равнодушием в голосе.

— Тогда почему лежишь? — уже громко спросила она.

— Просто так.

— Голова болит?

— Нет.

— Ну ладно, захочешь — потом расскажешь. Меня дядя Шани ждет у ворот. Нас с отцом на прием пригласили. Я понял, что теперь ей уже ничего не расскажешь. И поднял глаза. Она была в темно-синем костюме и белой блузке.

— Посиди хоть чуть-чуть! — взмолился я. Мать нервно присела на край кровати, погладила мои волосы и спросила опять:

— Что с тобой?

— Ты такая красивая, я тебя так люблю! — вырвалось у меня, и я ткнулся ей головой в плечо. Она обняла мою голову, глянула на часы и вскочила.

— Надо бежать! Еще опоздаю, меня там отец ждет. А Сидике, между прочим, жалуется, что ты чечевицу не ешь!

— Врет она.

— Ты как это разговариваешь?

— Как умею.

— Еще не хватало мне твои дерзости слушать!

— Ну, присядь еще на минутку, — опять заканючил я.

— Да пойми же ты, я опаздываю!

— Ты все время опаздываешь, все время куда-то несешься! — На это ответить ей было нечего, она только попрощалась и, обернувшись в дверях, сказала:

— Пожалуйста, слушайся Сидике и доешь чечевицу!

Дверь закрылась. Под окном, а затем по дорожке сада простучали ее каблучки. Дядя Шани нажал на газ, и машина, взревев мотором, отъехала.

10

Я вышел в кухню и сел неподалеку от Сидике. Наклонившись над раковиной, она мыла посуду. Маленький крестик, свисавший на золотой цепочке, покачивался в такт движениям ее рук. На меня она не смотрела, продолжала отдраивать дно пригоревшей кастрюли. От резких движений длинная темная коса ее то и дело сползала на грудь, она испуганно встряхивала головой, и коса отлетала за спину.

— Ты что, в бога веришь? — поинтересовался я.

Сидике шаркнула еще раз-другой по дну кастрюли, потом опустила руки и, прислонившись к краю умывальника, пугливо уставилась на меня.

— Н-нет… — сказала она, заикаясь.

— Тогда зачем же ты крестик на шее носишь? — торжествующе спросил я.

— Мне его матушка подарила на конфирмацию.

— Ну а зачем же ты носишь его, если в бога не веришь? — не отступал я.

Она не ответила и принялась опять за кастрюлю.

— Вот видишь значок Ленина? Если бы я коммунистом не был, я бы его не носил.

— Неужто и ты коммунист? — удивилась она.

— А как же! — ответил я с гордостью. — В том и разница между нами, что ты верующая, а мы коммунисты. Да признавайся уж, что ты верующая… я тоже, если ты хочешь знать, закон божий учил.

Она подняла на меня глаза, и я заметил в них удивленный вопрос: «А что, разве и коммунисты должны изучать закон божий?»

— Потому что тогда это было еще обязательно, — пояснил я.

Наступило молчание. Меня раздражало, что мне не к чему больше придраться, и немного спустя я опять спросил у нее, но уже утвердительным голосом:

— Так, значит, ты веришь в бога.

— Да, — ответила Сидике и гордо вскинула голову.

Я обрадовался такому ответу и тут же накинулся на нее:

— Тогда зачем же ты ябедничаешь?!

— Я?

— И лжешь к тому же.

— Я не лгу, этого не бывало.

— А кто же тогда сказал матери, что я не ел чечевицу? Я ведь ел! Значит, ты солгала.

— Я это потому сказала, что ты только поковырялся в тарелке и бросил.

— Все равно зачем лжешь? Разве боженька твой тебе это не запрещает?

Она судорожно сглотнула, не зная, что мне ответить. В кухню шаркающей походкой вошла бабка и, подперев сложенными руками свою могучую грудь, остановилась около Сидике.

— Как управитесь, милочка, возьметесь белье гладить, — сказала она.

— Меня барыня на сегодняшний вечер освободила, потому что я в воскресенье понадоблюсь, будут гости…

Бабка бросила на нее разгневанный взгляд, и не думая сдавать позиций.

— Во-первых, она не барыня, сколько раз можно вам говорить? Во-вторых, выходной вы получите завтра, а сегодня нужно погладить белье.

— Я не против, я вовсе не потому сказала, — оправдывалась Сидике, — просто такое мне указание было…

— Ты приготовил уроки? — смягчившись, обратилась бабка ко мне.

— Нет еще. А кто к нам опять придет? Что за гости?

— Почем я знаю! — проворчала она обиженно. — Разве мать твоя мне докладывает?.. Иди-ка ты заниматься, Дюрика.

— Опять Пожгаи явятся… Они думают, что у нас тут дом отдыха, — процедил я сквозь зубы, словно бы не расслышав бабкиного призыва заняться уроками.

— Я тебе что сказала?! — вдруг вспылила она.

— Да сделаю я уроки! Отстань от меня!

— Это что же такое творится?! Уже и тебя не тронь?! Хорошо, я отстану… и этот уже огрызается… отстань от него… — фырчала она, удаляясь из кухни.

Сидике молча домыла посуду. Затем вытерла стол и расстелила на нем одеяло. Слушая, как тихонько потрескивает греющийся утюг, она сидела на табуретке, уронив руки в подол.

— Надо водой побрызгать, — сказал я.

— Что-что? — встрепенулась Сидике.

Я поднялся и показал ей, как надо делать. Она тяжело вздохнула и, тоже поднявшись, с равнодушным лицом побрызгала на белье водой. Сделав девушке еще какое-то замечание, я пошел к себе в комнату заниматься. Но из этого ничего не вышло. Меня потянуло к людям, хотелось с кем-нибудь поделиться, излить душу. Тишина нестерпимо звенела в ушах. Я заглянул к старикам. Дед сидел у окна, облокотившись о батарею, и внимал заунывному чтению бабки. Постояв на пороге их комнаты, я почувствовал, что от невнятной бабкиной скороговорки на душе стало еще тревожней, затворил потихоньку дверь и отправился в сад.