Посвятив себя врачеванию
Шрифт:
Айболит и Нина встретились на пологом гребне Большого Чимгана на альпиниаде весной. Нинок хорошо выглядела. «Док, сколько раз ты можешь меня спасать?» Она приветливо улыбнулась. Он вспомнил то время, когда они оба были начинающими альпинистами и как на подходе Нинок мягко опустилась в обморок, и как он оказывал ей помощь. «Что-то с тобой не так, Нинок». – «Ну что? Бросать горы?» Он огляделся вокруг.
Было прелестное утро в их горах. Потом, прямо смотря в её серые, большие и такие очень советские глаза, произнёс: «Нинок, ты знаешь, наша своевольная, разборчивая и знающая себе цену команда к тебе относится бережно и хочет видеть тебя в списках. Ты ведь не бросишь нас, Нин, ну как мы без тебя?»
Состав махровой дедовщины:
Ашот, или Армян (в узком кругу),
Ляба – Лябин Анатолий Павлович, МС, «Снежный Барс», наш легендарный начспас и начпрод. Один из героев покорения п. Победы.
Арлекин – Александр Владимирович Путинцев, самый молодой МС своего времени, отобравший титул чемпиона у величайшего скалолаза и одного из благороднейших людей того времени, Миши Хергиани.
Штурм. Пик 7495
«Доброе утро, Марго, вы прекрасно выглядите». – «Спасибо, Доктор».
Этот короткий диалог, уже превратившийся в ритуал, повторялся трижды в день. Из соседней палатки послышался шум утренней возни, потом, прищурившись, выглянула Марго, действительно выглядевшая прекрасно, и бросила на Айболита насмешливо-лукавый взгляд.
Всходило солнце. Покатый снежный склон, на котором был разбит штурмовой лагерь, ещё голубел, а на сопредельном гребне, как они называли его – ригеле, смелыми мазками горели чистые краски от ярко-алого до тёмно-фиолетового, с чёткими границами между ними, поразив Айболита невероятным сходством с полотнами Рерихов и заставив его задуматься, каким образом это можно было изобразить, не побывав на таких высотах. Мечтать уже было некогда, верх четырёхспального мешка был уже откинут, Минарет разжигал примус, Шмель с трудом втискивал свой распухший голеностоп в ботинок, затолкал, тяжело задышал, победно тряхнул своими седыми патлами.
Примус, разгоревшись, гудел ровным синим пламенем, съедая последний кислород и без того маленькой кубатуры палатки. Варилась какая-то тошнотворная бурда, Пингвин и Росинант сушили над примусом ботинки, от которых шёл пар с запахом кожи и смазки, на другом примусе кипела вода, которая не обжигала, такая была её температура, однако чай отлично заваривался и, не в пример супу, хорошо и с удовольствием пился. И оттого что чая можно было пить много, на душе было легко и дышалось легко, а члены становились гибкими и в желудке уже наступал приятный покой.
Обвуь лентяя – шекельтоны – лежали у Айболита снаружи, прикрытые ветровкой. Вылезая из палатки, он просто сунул в них ноги, как в тапочки. Десятизубые австрийские кошки, подарок Ванды, были стянуты по ранту железной проволокой заранее, не нужно было каждое утро подвязывать. Вдохнул глубоко, выпрямился…
Шаги, скрип снега под ногами, шум в ушах, тяжёлое дыхание. Сухие губы судорожно ловят морозный, разреженный воздух, хочется пить. Айболит с трудом разгибает шею. Прямо над головой взбесившееся светило вбивает прямыми лучами зной в усталые, уже иссушающиеся тела. Снег ослепительно белый, среди него резко чернеют островки разрушенных скальных выходов. Айболит видит впереди богатырский торс Орла, вот Орёл прекратил бить ступени, уступая Работяге-Рыжему, широкие плечи которого даже не сотрясаются от работы, за ним уныло переставляет кривые ноги Казак, изящно двигается Королева Марго, за ней пыхтит Росинант, отдувается красноносый и широкозадый Пингвин, хромает Шмель, лёгкой походкой барса крадётся Минарет, важно вышагивает, задрав выгоревшую бородёнку, Мона-Лиза, в хвосте плетётся Айболит…
Восхождение… Для Айболита оно началось не три дня назад, а намного раньше, далеко внизу, полтора года назад, когда после тяжело перенесённой желтухи он был выписан домой. Тяжко и противно ныла печень, перемежаясь со спастическими приступами в желчном пузыре, со слабостью и постоянной тошнотой. Айболит, что называется, подавал надежды, ну а сейчас в него никто не верил. Только четырёхлетний сын глядел
доверчиво и ясноглазо.Как ни странно для взрослого и видавшего виды мужчины, он ухватился за эту веру. По утрам по пустым комнатам агрессивно и хрипло разносился голос Опального Барда. Там, в динамике радиолы, атакующие роты вращали землю, а Айболит отжимался от пола. Больше двух раз за подход не получалось, отдыхал, лёжа на полу, чувствуя, как по телу текут струйки нездорового, липкого и холодного пота. Упрямо доводил до ста отжимов, тошнило, кружилась голова, лез в ванну, переодевался и долго, с остановками, ходил по городу, вдыхая запахи мягкой азиатской зимы. Домой приходил дрожащий от усталости, валился в постель – и так всё время, пока не почувствовал, что может больше, назначал себе больше и выполнял.
Привал, до гребня около трёхсот шагов. «Айболит, на тебе лица нет. Дуй вниз, пока не поздно», – это Росинант. Тон тревожный, требовательный. Штурмовой лагерь был виден, тропа к нему безопасна, и коту под хвост эти полтора года. «Чёрт, на кого он больше похож, на Дон Кихота или на Росинанта? Кажется, одновременно на обоих». Айболит уже давно научился терпеть эту привычную боль и научился сквозь неё дышать, но этот дьявол всё распознал. «Сам иди вниз, кляча», – это было нечестно и грубо, но другого он не мог из себя выдавить. Айболит встал, подошла его очередь бить ступени. «Ты там потише геройствуй, Айболит», – это Работяга-Рыжий.
Удар, шаг, вдох, удар, шаг, вдох, выдох. Боль потихоньку отпускает. Героем был Ткач. Белозубый, улыбчивый, шоколадно-загорелый и атлетически сложённый, выше среднего роста, с кудрявой, пшеничного цвета шевелюрой, всезнайка и всеумейка, гитарист и бабий любимец, потрясающий добряк, он был душой любого общества. Любил быть только первым, на спусках бегал на время, так и погиб на спуске, и не один, все четверо, вся группа.
Айболит помнил этот раскалённый летний день, маленькую комнату чиланзарской квартиры, чёрные фигуры женщин с бескровными и отрешёнными лицами, большой гроб на столе, в нём Ткач в чёрном костюме. Его большие, сильные пальцы уже никогда не будут двигаться. Айболит, прощаясь, положил на них ладонь. Надо было спешить в Чирчик, там хоронили ещё троих – Шахиню, пана Потоцкого и Забияку.
В Доме культуры стояли гробы, между ними медленно проходили люди. Глотая слёзы, в почётном карауле стоял Хохол со своими учениками, на площади митинг, портреты всех четверых.
Он помнил, как опускали в могилу на кладбище гробы, как бились в истерике обе жены пана Потоцкого, помнил полные боли глаза Ашота и как падали на крышки гробов комья земли.
Как врач, он много раз выстукивал и прослушивал эти гибкие и тренированные тела, знал их каждый сантиметр, теперь они были изуродованы, недвижны и отделены от него и от этого зноя пластом земли. Похороны потрясли Айболита, может быть, потому, что были первыми в его жизни альпинистскими похоронами. В этот день он ещё не знал, что похороны будут ещё и ещё, и будут также его потрясать и что к смерти он так и не сможет привыкнуть.
Теперь, выбивая ступени, он вспомнил, как мечтали эти четверо подняться на этот Пик.
Вот и гребень. Подъём стал не так крут, снег обдутый, плотный, идётся легко. Порывистый ветер студит лица и руки, забивается под пуховки и свитера. Тела сотрясает сухой, болезненный кашель, слезятся глаза. «Связываться», – хрипло звучит команда Росинанта.
«Связываться, связываться. Давно уже связался с вами, каждый год на работе неприятности из-за этого альпинизма, на этот раз точно выгонят», – размышлял Айболит.
Можно немного расслабиться. Он уже знал, что вершину добудет.
С гребня вниз никого не погонят. Между ними и вершиной оставалось около ста метров пути по снежно-ледовому ножу. Прямой и мощный, он гляделся как эстакада для взлёта в космос, по обе стороны его острия сверкающие белизной грани переходили в полуторакилометровые обрывы, а на режущей кромке уже были пробиты чьи-то следы.
«Нож как нож – градусов пятьдесят-шестьдесят. Что это его так пугали?» Пошла первая связка. Легко пошла, за ней вторая. Когда Айболит вышел на нож, первая связка была уже на вершине.