Посылка из Полежаева
Шрифт:
В школе Альберто был лучшим учеником. Когда в семь лет мальчик пошёл в начальную школу, он не мог носить фамилию отца и был записан как Луис Корреа. Уже тогда Луис Альберто узнал, что такое подпольная революционная борьба.
При правительстве Сальвадора Альенде Луис Альберто работал инженером-агрономом на одном из государственных предприятий.
Фашисты арестовали Луиса Альберто в ноябре 1973 года. Его жестоко пытали на Национальном стадионе. Зверски избитый, Луис Альберто был оставлен полуживым на футбольном
Позднее фашисты отправили Луиса Альберто в концентрационный лагерь Чакабуко, расположенный в пустынном районе на севере Чили. Там он пробыл год, в то время как Луис Корвалан находился в другом концентрационном лагере — на острове Досон, в ледяном преддверии Антарктиды.
…Благодаря международной солидарности, благодаря борьбе Советского Союза и других социалистических стран Луис Альберто вышел на свободу. Он выехал из Чили в Болгарию, где его ждали жена Руфь и маленький сын Диего, которому сегодня уже три года. Но для сердца Луиса Альберто Корвалана пытки на Национальном стадионе не прошли даром. Он скоропостижно скончался…»
Хосе Мигель Варас, чилийский писатель.
18
Мороз был отменный, и Тишка чувствовал, как стягивается на щеках кожа, но терпел, стоял на дороге, дожидаясь, когда поднимется в гору Люська.
Она резво помахивала портфельчиком, и пар изо рта поднимался над нею фиолетовым — от солнечного света — дымком. Волосы, выбившиеся из-под шерстяной шали, лохматились заиндевелой паутиной, да и шаль тоже покрылась лёгким налётом куржевины.
— Не замёрзла, Люся? — озабоченно спросил Тишка, когда она поравнялась с ним.
Люська ничего не ответила, прошла мимо, и Тишка заковылял сзади, сознавая свою вину и отдавая себе полный отчёт в том, что у Киселёвой есть все основания на него обижаться. Всё-таки Тишка был к ней несправедлив и дразнил её понапрасну.
— Ну, ладно, Соколов, — обернулась Люська. — Я тебя прощаю.
Тишка заулыбался, чувствуя, что левую щёку совсем высушило морозом и она у него как чужая.
Люська пристроилась к Тихону сбоку и, пытливо заглядывая на него, спросила: — Ну, а теперь читал?
— Да я, Люсь, и тогда читал… Только не захотел признаться.
Люська перехватила портфель из одной руки в другую и через варежку подышала на озябшие пальцы.
— Я так и знала… Все мальчишки завистливые.
— Люся, да я не от зависти…
— Ладно, — прервала его Люська. — Сейчас-то хоть не криви душой… Мне, если хочешь знать, — зашептала она, — Петя-Трёшник и то завидует.
Тишка вспомнил Серёгин рассказ о Пете-Трёшнике, который бы вроде и подтверждал Люськииы выводы, но всё равно не поверил.
— Ну-у, не может быть…
А вот и может, заявила Люська и снова перехватила портфель. — Он меня, если хочешь знать, вызвал в учительскую и во всём признался…
Она загадочно посмотрела на Тишку и вдруг изменилась в лице.
— Тишка, ты поморозил лицо!
Она бросила на дорогу портфель, выскочила на обочину и, пробив варежкой лунку в насте, набрала полную горсть снегу. Он был сухой и рассыпался у неё в руке.
—
Давай, давай, я потру. — Люська обхватила ему голову левой рукой, а правой стала натирать помороженную щёку. Снег был будто наждак, царапал кожу, но Тишка терпеливо молчал. Он ощущал лицом тёплое дыхание Люськи и видел в её глазах своё отражение.— Ну вроде бы отошло, — сказала Люська и подобрала свой портфельчик. — Но ты всё-таки варежкой три.
Они опять пошли рядом.
Над деревней висел морозный туман. Выкатившееся из-за леса солнце было в цветных ободьях.
— Ой, Тишк, я сейчас в такой славе! — засмеялась Люська. — Меня все поздравляют, девчонки просят сочинить чего-нибудь для альбомов…
— Ну и сочинила бы…
— Да ты что? — изумилась Люська. — Я теперь сочиняю только про Корвалана и про чилийских детей… Например, вот такое. — Она остановилась среди дороги, подняла на Тишку заиндевевшие ресницы, откашлялась, поставила портфель между ног и с придыхом затянула:
Кружат ветры вороные,
Океан не спит…
Этой ночью, нежной, синей,
Был рассвет убит.
Как помочь тебе, братишка,
Как прогнать беду?
На сигнал тревоги — слышишь? —
Я к тебе иду…
Тишка прямо-таки онемел: да Люська ли Киселёва это? Не будь бы на нём надето пальто, так и ущипнул себя: не мерещится ли…
— Ну-у, Люська, — только и нашёл что сказать Тихон.
Ну и ну…
Люська весело засмеялась:
— Я говорю, что все мне завидуют…
— Да нет, Люся, я не завидую, — возразил Тишка. — Я… я…
А что «я», и слов не находится, Люська вон стихи сочиняет, слова сами одно к другому встают, а он, Тишка, даже не в силах ей объяснить, какие чувства его обуревают. И чтобы хоть как-то… не сравняться, нет, а хотя бы приблизиться к Люське, он решил открыть ей свою тайну, о которой даже Серёжке не говорил.
— Это ты хорошо, что про Чили пишешь, я вот тоже для Корвалана…
Люська перебила его.
— Да знаю, знаю… — затараторила она. — Не выходит, что ли, заметка?.. Ну, конечно, не у всех получается… А ты приходи ко мне, я помогу… Если хочешь, у меня и стишок один есть, подпишем твоей фамилией.
Тишка вытаращил глаза.
— Да ты что? — Он представил, как читают в стенгазете Люськин стишок, подписанный его фамилией, и ему стало жарко. Да он бы и своё-то стихотворение, самим придуманное, не Люськой, не решился бы напечатать.
— Нет, Люся, нет… — испуганно отказался он.
— Ну, как хочешь… — она гордо завышагивала впереди, а сама, хоть и не оглядывалась, но, конечно, знала, что Тишка ловит каждое её слово. — Ой, у меня сейчас и поклонников! Даже учителя кланяются: Киселёва, Киселёва идет! Голова даже кружится… Да! — спохватилась она. — Я же тебе не сказала, какие слова говорил о моих стихах Петя-Трёшник…
— Какие?
— «Признаюсь, говорит, тебе, Киселёва, и я в детстве писал стихи, но, слава богу, вовремя понял, что нет таланта… А вот тебе, Киселёва, надо рабо-о-тать, у тебя что-то есть…»