Потапов, «двойка»!
Шрифт:
Лёха угрюмо сидел над хрестоматией по литературе и пытался вызубрить наизусть заданный отрывок, когда раздался звонок в дверь. Женька ввалился в прихожую и с ходу выставил перед носом у Лёхи диск.
— Во, новенький «Терминатор». Включай видик. Сейчас оторвёмся.
Лёха не разделил энтузиазма друга. Он тяжело вздохнул и помотал головой:
— Облом. Я с литературой завис. Если «двояк» огребу, отец мне в реале терминатора устроит.
— А чего за запарка с литературой? — искренне изумился Женька.
— А наизусть? Вера Ивановна напрягла с этим Гоголем, — напомнил Лёха. — Целая страница. Это ж полный завал!
Женька не
— Уже час бьюсь. Прикинь: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идёт или не идёт его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла…» Это ж надо такое выдать! Мозги вскипают. А тут наизусть!
— А вслух пробовал учить?
— Беспонтово. Я вообще не врубаюсь, какое стекло, куда катит? Меня этот Гоголь обломал.
Как всегда, Женька не мог оставить друга в беде. Он взял хрестоматию, пробежал глазами по тексту и утешительно сказал:
— Сейчас въедешь. Не стремайся, ты этот текст на раз выучишь.
Он начал бойко декламировать:
— Клёвый Днепр при классной погоде, когда тормозно и кайфово выпендривает сквозь леса…
По мере того, как Женька читал, Лёхино чело светлело.
— Так это ж совсем другое дело! — воскликнул он, когда Женька дошёл до конца. — А то непонятки какие-то. Чё, сразу нельзя было по-русски написать?
Женька пожал плечами:
— Мёртвый язык.
Урок литературы подходил к концу. Лёха уже надеялся, что Вера Ивановна забыла его спросить. Но оказалось, память у неё отменная. Она обвела класс взглядом и остановилась на Лёхе.
— У нас ещё есть время послушать Потапова, — сказала она.
Лёха вышел к доске, набрал в лёгкие воздуха и произнёс:
— Клёвый Днепр при классной погоде, когда тормозно и кайфово выпендривает сквозь леса и горы свою Н2O (аш два о) анлимитед.
— Что?! — перебила его Вера Ивановна.
— Днепр, — ответил Лёха и продолжил декламацию: — Не колбасит. Не вякает.
— Что ты читаешь? — снова перебила его учительница.
— Гоголь. Николай Васильевич. Вы же сами задавали, — растерялся Лёха.
— Всё! Хватит! Достаточно! — воскликнула Вера Ивановна.
Класс недовольно загудел, а с задней парты раздался голос Петухова:
— Верванна, пускай ещё почитает. Клёво же написано.
Бедная литераторша потеряла дар речи. Ободрённый её молчанием, Лёха возобновил декламацию:
— Зыришь и не догоняешь, канает или не канает его беспредельный анлим. И вдруг глюк, будто он стопудово из стекла, будто голубой хайвей кочевряжится и выёживается по зелёному реалу…
Когда Лёха завершил, класс зааплодировал, а Петухов воскликнул:
— Классный чувак этот Гоголь! А чего же нам втирают, что классика — это нудятина?
— А в школьной библиотеке эта книжка есть? — робко поинтересовался Шмыгунов, который за всю жизнь прочитал только «Репку», и то с помощью мамы.
Его перебил не менее начитанный Петухов:
— Завянь, Шмыга. Я первый на очереди.
В тот день у Веры Ивановны разыгралась мигрень. Таблетки не помогали. Ночью она без сна ворочалась в кровати. В висках пульсировала
боль, а в ушах навязчиво звучали слова, которые ей смутно что-то напоминали:«Во дни… депресняка, во дни грузилова о судьбах нашего мазерленда ты один меня крышуешь и бэкапишь, о, крутой, чумовой и драйвовый русский язык…»
Пятница, тринадцатое
У моей сестры удивительный талант меня донимать. Хлебом не корми, только дай покомандовать. Никакого спасения от неё нет. Всего-то на четыре года старше, а корчит из себя взрослую, то и дело меня воспитывает: вещи не разбрасывай, мяч по квартире не гоняй. Допустим, её претензии насчёт того, чтобы мои носки не валялись у неё на кровати, я ещё могу понять, но комната-то у нас общая. Может, мне тоже не нравится, когда она письменный стол всякими цветочками захламляет. Так она, помимо всего прочего, в мои тетрадки лезет. Зачем, мол, их разрисовываешь? Я ей вежливо так отвечаю:
— Не твоего ума дело. Пушкин тоже в тетрадях уродцев рисовал, а каким человеком стал.
Другая бы на её месте заткнулась, а Танька мне:
— Ну, раз речь зашла о Пушкине, было бы неплохо тебе стихи учить. И словарный запас расширишь, и память улучшишь.
Я думал, она это для смеха сказала, так нет. Достала книжищу «Поэты Серебряного века» и давай надо мной измываться. Мало ей того, что таблицей умножения меня замордовала. А калькулятор на что? Если все начнут в уме считать, выходит, изобретению зря пропадать? А самое обидное, что родители не просто закрывают глаза на нарушения моих прав человека, но ещё сестру нахваливают. Я старался не унывать и стойко переносить выпавшие на мою долю невзгоды, но чем дальше, тем больше распоясывалась сестрица. И вот, когда я уже совсем отчаялся добиться справедливости, мне улыбнулась удача.
В пятницу родители собрались в Сергиев Посад, на юбилей к маминой тётке. Вернуться они планировали в субботу, а нас впервые оставляли домоседничать одних. Если бы не сестра, то о лучшем и мечтать нечего, но не тут-то было. Как и следовало ожидать, только родители за порог, она принялась диктовать свои законы. Стоило мне включить телик, Танька тут как тут!
— Сначала убери за собой свинство на кухне, выучи уроки и заполни дневник на следующую неделю.
— А может, тебе ещё пшеницу и просо по разным мешкам разложить? — съязвил я.
— Не умничай, Золушка, а то заставлю в придачу ботинки почистить. И вообще, выключи телик. Для тебя в программе сегодня ничего нет.
И стоит так нагло и невозмутимо, как Кинг-Конг перед небоскрёбом.
— Как ничего? А «Пятница, 13» про Фредди Крюгера? — напомнил я.
— Такие фильмы вообще надо запретить показывать, — сказала Танька.
Сама она не смотрела ни ужастиков, ни боевиков. Кругозора — ноль. Но, если сестра такая тёмная, то почему я должен страдать? Только я открыл рот, чтобы об этом заявить, как вдруг на меня нашло озарение. Я знал, как поставить её на место. Сегодня было тринадцатое число, пятница. Коварный замысел постепенно вырисовывался в моей голове.