Потерянный экипаж

— Людям верить надо! — резко сказала она. — Если гг верить — и жить не стоит! Ложись и подыхай!

Снова наступило молчание. Шура дрожала все сильней и сильней. Нина слышала, как трудно дышит подруга: не дышит, а словно заглатывает и никак не может заглотить воздух.

— За меня не бойся, — угадав мысли Нины, горячечным шепотом сказала Шура. — Я крепкая, Нин… Выдержу…

— Молчи, Шурок, молчи, милый! Все выдержат!

— Я, знаешь, в ледоход однажды в речку провалилась… Думала, не добегу до хаты… А ничего… Даже воспаления их было тогда…

— Молчи, Шурок, молчи!

— Я молчу… Только ты не волнуйся…

— Я не волнуюсь… Все хорошо будет!..

Однако Нина волновалась. Слишком долго не появлялся этот венгерский мужик, обещавший принести хлеба. Неужели действительно оробел? Нет, не может быть! По всему видно было — бедняк, а сердце у бедных людей на чужое горе отзывчиво. Вот разве не может из деревни выйти… Но тогда всем плохо придется. Тогда, пожалуй, пора самим куда-нибудь брести, хоть сарай какой-нибудь найти, хоть омет соломы, чтобы согреться. Долго здесь, на ветру, не простоишь. Да и Шурку погубишь. Пылает она. Пылает!

«Еще немного подождем, — лихорадочно думала Нина, — а не придет мужик — уйдем… Но еще немного подождем!»

Она хотела увидеть венгра уже не только из-за хлеба. Нет. Она хотела просить его спрятать Шуру. Пусть спрячет и поможет больной. Ведь скоро придут наши войска, прогонят немца. Долго прятать Шуру не придется. А если оставить ее без тепла и еды — не вынесет она. Сгорит.

Нине послышался шорох.

— Тихо! — шепотом приказала она.

Все замерли. Но сколько ни прислушивались, человеческих шагов не услышали. Только кукуруза шумела и шумела.

— Надо уходить! — с отчаянием сказала одна из женщин, и тесный кружок зашевелился и распался.

— Уходить! — поддержала другая женщина.

— Нельзя тут больше! — простонала третья.

— Стойте! Стойте же! — вполголоса прикрикнула Нина. — Вы меня старшей выбрали! Слушаться обещали!

— Если ты старшая — придумай что-нибудь! — дерзко ответили из темноты. — На гибель потащила — так придумай!

— Мы уйдем! — сказала Нина. — Но уйдем, когда я скажу! Скоро уйдем! Только еще немного…

— Хватит с нас! Подружку свою бережешь, а на остальных тебе плевать! Веди к жилью! Замерзли! Хлеба дай!

Кружок сомкнулся, но теперь на Нину напирали, толкали ее, гневно дышали в лицо и шею.

— Где хлеб? Где тепло? Где?.. Сманила на гибель!

Уже чьи-то руки протянулись к платку, укрывавшему плечи Шуры, рванули его, чьи-то пальцы теребили Нинину куртку, смелели, норовя стянуть.

Горечь затопила душу Нины. Она же спасала людей от немецкого рабства, от неминуемой смерти!

— Прочь! — крикнула Нина, отпуская Шуру и резким движением тела отшвыривая обступивших женщин. — Прочь! Стреляю!

Она задела кого-то стволом автомата, и задетая закричала. Беглянки отхлынули.

— Эх, вы! — задыхаясь, сказала Нина. — Эх, вы!

— Ниночка, не надо! — просила Шура.

— Буду стрелять! — жестко сказала Нина. — Кто подойдет — буду стрелять! Сами не хотите? Я вас силой спасу!

И вдруг осеклась.

— Слушайте! — требовательно сказала она. — Слышите? Да, уже все услышали треск кукурузных стеблей и покашливание. И все притихли.

— Где вы? — по-немецки спросил знакомый мужской голос.

— Тут, тут! — отозвалась Нина.

Давешний крестьянин не подвел!

Женщины потянулись к нему, окружили.

— Хлеб, да? Хлеб?

Крестьянин помедлил.

— Хлеба нет… — сказал он.

Беглянки оцепенели.

— Есть будем в деревне, — торопливо сказал крестьянин, чувствуя их отчаяние. — Жена сварила картошки и кукурузы. Горячее лучше. Она так сказала, жена… И в сарае теплей. Сколько вас тут?

— Девять, — пересилив рыдание, сказала Нина. — Нас девять, товарищ!

Окна хуторских домиков гасли одно за другим. Дольше всех светилось большое, оранжевое в доме на правом краю. Но и оно погасло.

— Пора, — сказала Кротова, поднимаясь с охапки хвороста.

Непогожая осенняя ночь посвистывала ветром, пробирала холодком, окликала далеким, невнятным собачьим лаем.

Пилот и радистка медленно приближались к хутору, с трудом угадывая прихотливые изгибы полевой дороги.

У них не было денег, одежда выдавала в них советских летчиков, и все же Бунцев, поверив Кротовой, принял решение идти в хутор и добыть продовольствие.

Близ околицы остановились. Бунцев, как договаривались, снял шлем, накинул на плечи широкий плащ Кротовой, оба достали пистолеты. Прислушались. Хутор, казалось, спал.

— Входим, — шепнул Бунцев.

Хуторская улочка пахла парным молоком, навозом, прелой соломой, теплом человеческого жилья. В нескольких шагах от пилотов, за надежными стенами домов люди лежали с мягких постелях, укрытые теплыми одеялами. Они были сыты, и они спали…

Бунцев остановился поблизости от большой темной громады — дом окружали пристройки.

— Давай сюда! — шепнул он.

— Да. Хорошо.

Кротова подошла к темному окну и сильно, резко застучала-забарабанила в стекла.

Откликнулись им почти сразу. Хозяин дома недовольно и встревоженно спросил что-то на незнакомом языке.

— Хиер зольдатен! — громко и требовательно сказал Бунцев. — Оффнен! Шнелль!

— Глейх, глейх, — приглушенно донеслось из-за окна. — Ейн минутен!

Прежде чем открыть дверь, хозяин дома приподнял занавеску, попытался рассмотреть стучавших. Он ничего не рассмотрел. Бунцев и Кротова предусмотрительно отступили к крыльцу.

— Входите немедленно и сразу пригрозите, — быстро шепнула радистка.

— Помню!

Однако выполнить отлично придуманный план не удалось. Пилоты уже видели свет в щеляч входной двери, слышали шарканье, как вдруг хозяин дома засвистел, раздался быстрый стук собачьих когтей, к двери подскочил пес, шумно втянул в себя воздух и глухо, утробно заворчал.