Потерянный кров

Аквиле огляделась, взяла меня за локоть и, нагнувшись к уху, прошептала:

— Никому этого не говорила, но тебе можно. Знаю, что не разболтаешь, даже не беру честного слова. Видишь, как я тебе доверяю! Я влюблена в него, Гедиминас…

У меня посыпались искры из глаз. Кофейные чашки и недоеденные пирожные сбились в кучу. Я пытался что-то сказать, но изо рта вырвались только бессвязные звуки.

— Ради бога, Гедиминас!

Я отбросил ее руку, встал и, шатаясь, выбежал на улицу. Наверно, выглядел я ужасно, потому что люди оборачивались. Я не понимал, что им от меня надо. Мне было странно, что все стоит на своих местах, когда мой дом сгорел дотла. А когда его отстроят? Да и можно ли восстановить все, как было? Я ползал на коленях по пепелищу, разгребая обожженными пальцами горячий пепел воспоминаний, и хотел кричать, чтоб о моем несчастье узнал весь мир.

Две недели мне было противно смотреть на здоровое, довольное человеческое лицо. Вернувшись после работы в гимназии, я запирался в своей комнате и ночами просиживал за столом, тщетно пытаясь заглушить свою обиду чтением книг.

Итак, в тот весенний вечер я сидел там, где только что сидела Милда, — напротив пианино, на котором, подняв хоботы, выстроились семь слонов мал мала меньше, символ мещанского счастья, — и читал свои стихи — горестный псалом сожженному дому.

— Тебя надо отшлепать, шалунишка, — сказала перед тем Милда. — Где ты от нас прятался? Ну, быстрей скидывай пальто! Мой седовласый котенок скоро придет.

Мог ли я ждать господина бургомистра за спокойной беседой с его женой, если пришел сюда, можно сказать, истекая кровью?

Итак, я сидел перед этим черным, невыносимо тяжелым гробом с семью белыми слониками и читал на память свои стихи, которые до той минуты слышали только стены моей комнатушки.

Мир лежал перед моим взором, словно бескрайняя мертвая пустыня, и в тоскливых просторах я видел откуда-то сверху маленькую потерянную точку — самого себя, В квадрате окна шумел весенний город, где-то текли вечно живые реки, сломавшие ледяные оковы зимы, за моей спиной по-кошачьи мягко ступала Милда — канарейка в золоченой клетке, но я ничего не чувствовал и не видел ничего, кроме крохотной точки — самого себя. Мне стало страшно, и я нестерпимо пожалел эту точку. Губы задрожали, слова трескались, как пересохшая почва, откуда-то изнутри поднялся обжигающий комок и перехватил горло. Я умолк, хотя осталось еще несколько строк, и напряг все силы, стараясь сдержать рыдания. А потом… Нет, это случилось в ту же секунду. Теплые, пахнущие фиалками руки обвились вокруг моей шеи. Я почувствовал щекой ее щеку, мягкий шелк ее белых волос, а плечом упругую опору — ее грудь. Ни одна женщина так не обнимала меня, да еще в такую тяжелую минуту. Я, двадцатипятилетний мужчина, заплакал, как ребенок. Тогда она взяла меня за подбородок, откинула мою голову и принялась целовать меня, шепча: «Потрясающие стихи! Ты их посвятил мне, правда? Но почему ты плачешь — я же тебя люблю…»

Я вскочил, почти отшвырнув ее в сторону, вытащил платок и, отвернувшись, вытер мокрое лицо.

Я не знал, куда девать глаза со стыда. Когда я наконец взглянул на Милду, она стояла перед пианино и как ни в чем не бывало улыбалась. Ее глаза все еще светились огнем измены. «Мой седой котенок скоро придет…» Даже здесь, в этой вычищенной до блеска комнате, полно грязи! Я хотел уйти, хлопнув дверью, и никогда больше не приходить, но знал, что не сделаю этого, — я слишком устал. «Единственное, что я еще смог бы, — это топать по лужам и не переживать, что брызгаю грязью на других», — подумал я и не удивился, что такая мысль впервые пришла мне в голову.

X

— Кофеек приехал, — за спиной проворковала Милда.

— Хм… Правда?

— Ты сегодня потрясающе рассеян, мой милый.

— Прекрасное слово.

— Какое?

— Вот это «потрясающе». Без него не обойдешься в современном потрясающем мире. Потрясающе пахнет кофе, потрясающе играет радио, потрясающе приятно сидеть за столом с потрясающей женщиной, когда в открытую дверь спальни видна кровать и горка потрясающе белых подушек… Потрясающе сладостный островок спокойствия в бурном океане… Белоснежный, непорочный, девственный, как свадебные простыни перед первой ночью. Так и хочется пройтись по нему вдоль и поперек грязными сапожищами.

Милда смотрела на Гедиминаса, приоткрыв рот, прищурясь, и тихонько смеялась.

— Скоро комендантский час, но мне чихать на него. Примешь переночевать, Милда?

— Захмелел, мальчик…

— Пожалуй, но не настолько, чтоб было все равно, куда пойти — к невесте бывшего друга или в публичный дом. Не бойся. Адомас не рассердится — не так давно он предлагал мне с тобой переспать. — Гедиминас нагло уставился на Милду, думая: «Сейчас получу по морде — и пускай: хоть одну ночь эта дамочка не сможет заснуть». И вдруг с удивлением почувствовал, что его охватывает желание.

— Иногда вы, мужчины, бываете очень щедрыми, — сказала она и снова едва слышно рассмеялась. — К сожалению, не все женщины это ценят. Может, потанцуем?

Гедиминас смотрел на нее с презрением, стараясь подавить разгорающуюся страсть.

— Как-то во сне я тебя любил, — сказал он; знал, что этого говорить нельзя, но не мог сдержаться.

— И это было тоже с разрешения Адомаса? — шепотом спросила она.

— Нет, тогда еще был жив господин Берженас, — ответил он, удивляясь, как — просто до неузнаваемости — меняется ее лицо.

— Сегодня ты потрясающе интересен, мой милый.

— Не думаю. — Он покачал головой. — Просто захотелось пройтись грязными сапогами по чистому снегу.

Тогда он услышал приглушенный смех. Ее лицо исчезло, и, как в тот раз, когда он читал ей свои стихи, его охватила лиловая, с фиалочным запахом темнота.

Глава пятая

I

Она жила рядом с аквариумом, иначе говоря — миром, разбитым невидимыми переборками на множество крохотных клетушек. Вещи и люди были запиханы вперемежку в эти стеклянные ларчики, они что-то делали, куда-то спешили, смеялись или заламывали в отчаянии руки, а она смотрела на эту пантомиму, и ничто ее не пугало. Иногда — очень редко, тайком от Катре Курилки — забредал отец. Несколько скупых ободряющих слов, робкая улыбка, сдержанное рукопожатие, но и тут ее сердце ударялось о холодную стеклянную перегородку — он тоже был обитателем аквариума. Гедиминас писал своему доброму старику (дороги развезло, и он больше не ездил домой): «…и кучу сердечных приветов для Аквиле…» К рождеству он будет дома. Она не обиделась, что он не написал ей лично: что ж, он тоже, как все, в стеклянной клетушке. Брела по деревне с почтового пункта с новыми газетами и этим письмом, а в одном дворе — в стеклянной загородке аквариума — стоял паренек и кричал ей в спину:

Ноги гнутся, толст живот — разрешимся мы вот-вот.

Бабы, любопытничая, зыркали из окон, а встречные на улице двусмысленно ухмылялись, кивали головами, радовались, что такой позор миновал их дочерей и сестер.

«Ну и ну, Аквиле-то уже на днях!..»

«Мать такой жандарм, а, видишь, не углядела».

«Где уж там! Ведь с самим чертом путалась…»

«Во-во, думала девка, большевики на веки вечные пришли и будет она госпожой комиссаршей, а вот те на…»

«Господь бог каждого на место ставит, голубушка, на все воля его…»

В последние дни ее преследовала болезненная мысль: ребенок родится мертвым. Не может быть иначе — ведь каждая пядь земли теперь дышит смертью. И когда, еще не очнувшись от дикой боли, она услышала его первый крик («Здравствуй, жизнь!»), она сочла это чудом. «Теперь нас двое», — подумала она и с удивлением увидела, что аквариум разлетается вдребезги, люди и вещи, вырвавшись из стеклянных каморок, окружают ее, наполняя душу блаженным покоем и тихой радостью.

Робко скрипнула дверь, вошел отец. В усах серебряные капли — растаявшие снежинки.

— Хм… хм… В самое рождество. Разом с Иисусом Христом… — Он наклонился над кроватью, хотел поцеловать, но застеснялся своей нежности, виновато усмехнулся и спрятал за спину ненужные руки.

В дверях стояли оба Джюгаса — старый и молодой. Каждая черточка на их лицах плясала и смеялась.

— Ну вот, девонька, все и обошлось…

— Молодцом, Аквиле!

Их слова тоже не отскакивали от стеклянной стенки.