Потерянный кров

Рассуждая таким образом, Гедиминас машинально перекладывал учебники из одной стопки в другую, иногда листал, вдыхая запах книги, который всегда волновал его. «Все учатся по одинаковым книгам, а результат…» От этой мысли ему почему-то полегчало. Вытащил из правой стопки учебник, аккуратно обернутый в белую бумагу. Обложка книги, срисованная через копирку; фамилия, написанная от руки, но печатными буквами. Рута Габрюнайте. Аккуратная, усидчивая ученица. Вместо закладки толстая шелковая нитка. Между страницами нет засушенных цветов, как у других девочек. А вот вторая обложка почему-то толще, — наверное, что-то запрятано за оберточной бумагой. Гедиминас не понял, что заставило его изменить всегдашней корректности, — он не любил копаться в чужих секретах и осуждал за это других. Скорей всего полез за обложку машинально, по рассеянности. Поначалу удивился, потом испугался. Такую газетенку (четыре страницы, формат листовки), только с другим названием, он недавно видел у Туменаса. Статья о прошлом литовской нации, взывающая к патриотическим чувствам. Призыв к молодежи не вступать в вермахт, избегать трудовой повинности («Ваши руки и сердца понадобятся после войны для восстановления независимой Литвы»), С оккупантом до поры до времени мирное сосуществование. («Надо трезво оценивать обстановку»), но каждый литовец пусть помнит про Грюнвальд и будет наготове, как только сложится благоприятная политическая обстановка, преподать немцам урок истории. Гедиминас знал, что существует подпольная печать иного толка. Иногда рано утром на телеграфных столбах и стенах домов появлялись листовки, призывающие к вооруженной борьбе против оккупантов. Как-то Гедиминас даже в кармане своего пальто обнаружил листовку с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Но и призывы фанатиков, веривших, что история повторяется, и других, не признававших компромиссов и видевших спасение нации лишь в кровавом сопротивлении, не находили отзвука в душе Гедиминаса. «Оба знамени стремятся к власти, и власть одних означает порабощение других». Правда, когда Гедиминас получил газетку от Туменаса и своими кощунственными рассуждениями вывел того из терпения, он и сам был не на шутку взволнован. Но только потому, что политическая игра может вовлечь в свой водоворот гимназическую молодежь.

«Я был наивен, если не глуп. В этом возрасте и мы совали пальцы в огонь, думая, что там живая вода, от которой прирастают отрубленные головы…»

Гедиминас сложил газетку и сунул на место.

— Останься, нам надо поговорить, — сказал он после звонка Руте Габрюнайте. — Дежурные свободны, я сам проветрю класс.

Девушка стояла перед учительским столиком, держа в руке тетрадь трубочкой. Карие смышленые глаза, тонкий овал лица, пухлый подбородок с ямочкой, яркий румянец на щеках. Темно-рыжие волосы заплетены в тугие косы. Скромное гимназическое платье не может скрыть округлившиеся формы девушки. «Ей семнадцать лет!» — подумал Гедиминас.

— Положи тетрадь на стол. — Он прошелся до двери и обратно, прикидывая, с чего начать разговор. — Ты понимаешь, что бывает за такое?

Она кивнула.

— Надеюсь, это… случайно попало, в твои руки, Рута? Больше таких случайностей не должно быть, Я понимаю, девичье любопытство, но для гестапо это не оправдание.

Она неожиданно улыбнулась. Узкие живые глаза с детской доверчивостью смотрели на Гедиминаса.

— Да, господин учитель. Я была неосторожна.

— Послушай, девочка, я говорю всерьез. Пускай политикой занимаются авантюристы. Это не детские игры.

— Я вас понимаю, господин учитель… — Она заговорщически улыбнулась.

— А именно? — обидевшись, резко спросил он.

— Вы говорите как преподаватель — по обязанности. Но сами-то не верите, что все борются против немцев из желания поиграть.

«И это говорит девочка, которая до сих пор интересовалась только уроками и пинг-понгом», — ошарашенно подумал Гедиминас.

— С каких пор ученики подозревают учителей в неискренности?

— Вы же, господин учитель, не донесете на меня директору… — Она снова попыталась улыбнуться, но в ее голосе уже не было прежней уверенности.

— Нет, мы найдем другой выход. — Гедиминас взял со стола учебник и вытащил из него газету.

— Вот видите, вы сами признали, что честный человек в такое время не может стоять в стороне!

— Я?! — Гедиминас, пряча смущение, отвернулся к окну. — Каким образом признал, разрешите спросить?

— Вы не выдадите меня и этим станете на нашу сторону, а не немцев.

— Я не выдам только потому, что ненавижу доносчиков. Чтобы быть человеком, Рута, не надо вставать на чью-то сторону. Человечность не делится на половинки. Она, как и подлость, живет всюду, где есть люди. — Гедиминас подошел к выступающей из стены кафельной печке и, открыв дверцу, швырнул туда газетку. — Служение политиканам ничего тебе не даст, Рута. Если любишь своих родных, поступай так, чтобы им не пришлось плакать. Старайся остаться человеком, это ведь очень много; если каждый поступал бы так, мир теперь не корчился бы в агонии.

Глаза Руты не смеялись; она смотрела на него с холодком, разочарованно.

— Мои родные — весь народ, господин учитель, бедные, порабощенные люди, которым нет места на родной земле. Вы говорите — человечность… По-вашему, гуманно стоять в стороне и смотреть, как бандит разоряет наш дом?

— Не будем играть в героев, Габрюнайте. — Гедиминас присел на корточки перед печкой и чиркнул спичкой. — Когда-то, разумеется, были и герои, но нынче никто бы о них не вспомнил, если бы не политиканы, которые вытаскивают из картотеки истории свидетельство о смерти такого субъекта, который им на сей раз нужен, чтоб протащить свою идеологию.

Воцарилась тишина, недолгая, но обоим она показалась бесконечной. Гедиминас захлопнул дверцу и посмотрел на девушку. Лицо Руты было пунцовым, словно его опалило пламя, загудевшее в печке. Девушка гордо выпрямилась, откинула голову (линии стройного тела еще сильней бросились в глаза) и показалась Гедиминасу прекрасной.

— Раз уж так, господин учитель, то позвольте спросить вас: чего стоили ваши слова на уроках истории?

— Неужели учитель обязан отчитываться перед учениками? — бросил он первое, что пришло в голову.

— Конечно, нет, господин учитель, извините меня. Но я никогда не забуду, как чудесно вы объясняли урок. История стала моим любимым предметом. Вы учили нас любить прошлое Литвы, гордиться ее героями, ненавидеть врагов, а сейчас, когда немцы попирают нашу землю… — Она помолчала, справляясь с волнением, и твердым голосом закончила. — Мы так верили в вас, господин учитель!

Щеки Гедиминаса обожгло, словно его ударили.

— Послушайте, Габрюнайте, — проговорил он, не смея обернуться, — я не обязан давать вам объяснения, но придется кое-что растолковать, потому что знаю за собой вину. Не только перед вами, перед всей школой. Но ведь не созовешь всех и не скажешь, а вам я могу сказать. Да я и не собираюсь давать объяснений. А дело проще простого: живет себе человек в сладком убеждении, что его идеалы самые правильные, самые благородные в мире, пока однажды розовая мгла не рассеется и он не увидит мир, каков он есть. Я вас обманывал, Рута, но без умысла, я и сам был обманут. Можете ли вы меня простить?

— Учитель…

Он не спеша повернулся и сделал эти несколько шагов, которые разделяли их.

— Учитель… — шепотом повторила она.

Он хотел положить ей руку на голову, но уткнулся взглядом в недетскую грудь, и рука растерянно опустилась.

— Вы бы должны сердиться, Рута, но вы меня только жалеете, — сказал Гедиминас, читая ее мысли. — Я вас не убедил. Что ж, может оно и лучше. Хотя бы для меня, потому что снимает с меня ответственность. В жизни бывает, что, пытаясь спасти человека, убиваешь его. В первые дни войны я это испытал на собственной шкуре: пытался сберечь одного горячего паренька, а вышло так, что погубил его. Виноват? Не знаю. Теперешняя наша жизнь — хаос, а в хаосе нет места логике, ее заменяет чистая случайность. Что ж, уповайте на нее, гуляйте с завязанными глазами, по краю-пропасти…

Раздался звонок.

— Благодарю вас, господин учитель. — Ее голос был холоден и вежлив, но кривая усмешка, не к месту скользнувшая по губам, доконала Гедиминаса.

Он сунул под мышку журнал, другой рукой сгреб письменные работы и, сгорбившись от стыда и унижения, направился к двери, прокладывая себе путь в потоке учеников, хлынувших из коридора.

III

Он ушел домой раньше; пятого, последнего урока, в тот день у него не было. Снегопад прекратился. На улицах царило по-зимнему холодное спокойствие; кое-где копошились дворники в тулупах, сметая лопатами снег с тротуаров. Посветлевшее небо отодвинулось от земли, став как-то теплей, шире; дома глядели веселей, хотя солнце ласкало их лишь издалека, сквозь потончавшую пелену туч. Безжизненно висели в безветрии флаги, словно вывешенные для просушки шинели погибших, которых даже не удостаивали взглядом живые; разве что немецкий солдат на минуту придерживал шаг, пронзенный исподтишка мыслью, что когда-нибудь и его героическую смерть отметят черными креповыми лентами.