Потерянный кров

V

Из таких прутиков мы когда-то делали свистульки. А теперь идем по тронутой изморозью траве мимо канавы, на краю которой когда-то сидели и свистели, толкаясь плечами, и думаем: все было бы проще, не будь одного из нас на земле. «Оставь Милду в покое, — только что сказал он. — Я ее люблю. Сделай хоть одного человека счастливым…» Ветер, знобящий ветер набирающей силу осени шуршит в ивняке, швыряет под ноги желтые язычки листьев. Опустевшие поля накрыты грязной миской неба. Родные поля, где так недавно дружно дудели две свистульки. «Оставь Милду в покое… сделай хоть одного человека счастливым…» Скажешь, у меня самого счастье бьет через край… Вытащить бы пистолет да пульнуть в спину! Нет, проще будет сходить к Дангелю, а тот уж… Но разве этим вернешь Милду?

— Наконец-то осмелился признаться, что ты подлец, а ведь корчил из себя святошу.

— Вини себя в том, что случилось. Милда могла тебя любить, но ее любовь, как и нашу дружбу, ты утопил в крови. Если б ты оставался человеком, я бы не посмел встать между вами. А сейчас моя совесть спокойна.

— Ты делаешь успехи, Джюгас. Не удивлюсь, если при следующей встрече пырнешь меня ножом в спину.

— Нет, будь спокоен за свою спину, не суди по себе, Адомас. Хотя в какой-то мере ты прав: я больше не мечтатель поэт, с которым ты года два назад пил в ресторане «Три богатыря». Когда вокруг бушует огонь, нельзя не опалить крыльев.

— Вот как? А ты хоть раз летал близко от огня? Насколько помнится, сидел с соколами на верхушке дерева и плевал в нас, червей земных. Ты же сам себе бог, сам себе нация, а все прочие — подлые преступники, бессмысленно убивающие друг друга.

— Я был наивен, Адомас. Вообразил, что сбежал на необитаемый остров, а продолжал жить среди преступников. Жил и глядел, как они раскалывают черепа своим жертвам, но ничего не сделал, чтоб остановить их руку. Наверно, по той самой причине, по которой ты поднимаешь оружие против других, не смея направить его на себя: я трус. Думал — порядочный человек, старался быть таким, а на самом деле был последним трусом и этого не понимал.

— Куда ты гнешь? — остолбенел от неожиданной догадки Адомас. — Она подучила? А как же, вам было бы кстати развязаться со мной, но не надейтесь, я не лягу в гроб, чтоб вам было вольготней обниматься.

— Знаю, что смелости не хватит, хоть ты из тех, которые оказали бы услугу человечеству, вычеркнув себя из числа живых И не думай, что лезу к тебе с советами. Констатирую факт, да и только. За советы я дорого заплатил, Адомас. Племянник Саулюс, эти четверо… Хотел им добра, а на самом деле помог отправить на тот свет. Конечно, живи я в нормальном мире, этого бы не случилось. Но кругом зверье… Можно ли среди зверей оставаться человеком?

— Не хочу знать, кто были эти четверо, но рад, что ты наконец спустился со своих высот к смертным.

— К преступникам, — поправил Гедиминас. — Некто, звавший меня раньше Гедмисом, а не господином учителем, уже поставил меня в один ряд с тобой. Не торопись радоваться: нам никогда не стоять рядом — нас разделяет невинно пролитая кровь. Да-да, тогда ты был прав, хоть имел в виду иное: человек не может уберечь свою истину, стоя в стороне. На самом деле, какая ей цена — хрупкой, беспомощной, как младенец, убитый в чреве Аквиле, — этой моей истине в обезумевшем зверинце? Жалкая пародия, насмешка над собой. Если хочешь сохранить человеческое достоинство, недостаточно смотреть, как убийца душит жертву: надо помочь этой жертве.

— Ха! — Адомас вдруг остановился и насмешливо посмотрел на Гедиминаса. — А ты подумал, с кем говоришь? По-твоему, мы все еще сидим на краю канавы, как в детстве, и дудим в ивовые свистульки?

— Успокойся, я не связан с лесом — там ведь тоже стреляют в людей пулями, а не бубликами. Да если б даже был, все равно ничем не рискую: чтоб пустить меня в расход, достаточно того, что я люблю Милду. Но думаю, пока ты еще так низко не пал…

— Благодарю… — Розовая пелена заволокла глаза Адомаса. Внутри что-то перевернулось, комок подступил к горлу. — Униженно благодарю, господин Джюгас.

— …и понимаешь, что таким способом любовь не вернуть.

«Да, да, да. Понимаю… Если бы не понимал… Счастлив услышать совет из уст праведника. Любовник утешает обманутого мужа. Защитник обиженных — убийцу…» Адомас захлебнулся от ярости. (Такие внезапные вспышки, когда он почти лишался сознания, в последнее время находили на него все чаще.) Земля закачалась под ногами, стала уходить куда-то, а деревня, точь-в-точь девятиглавый змей, встала дыбом, заслонив своей причудливой тушей весь горизонт. («Отрубить головы! Все девять штук!») В приступе бешенства он еще услышал, что кричит («С Милдой все кончено! Кончено! Кончено!»), а потом сознание помрачилось.

— Забирай ее, эту шлюху, суку, потаскуху! — хлестал из разверстого рта поток слов. — Забирай! Не надо! Ненавижу! К черту! Да, к черту! С глаз долой, а то я сейчас, сейчас…

Рука вырвала из кобуры пистолет. Выстрел в воздух. Лицо Гедиминаса, перекошенное страхом. Потом спина. Испуганная, дрожащая спина карлика, сутулые плечи. Мужчина! Куда подевался мужчина, который тут стоял?

В кустах! Перескочил канаву, смешно перебирает ножками. И все дальше, дальше по полю, не оборачиваясь… Любовник Милды… Ха-ха-ха! Двуногий таракан, ошпаренный кипятком! Заяц! Неполноценная тварь!..

Адомас покатывается со смеху. Пока доходит до машины, оставленной в поместье, клубок нервов распутывается. Двое полицейских, приехавших с ним, тревожно допытываются: кто там стрелял: «Ja, ja, das ist nicht gut [36] , не надо один гулять», — журит его господин Петер фон Дизе. Адомас смеется: да так, одного типа пугнул. Ему на самом деле весело, очень весело, — он ведь унизил Гедиминаса. Степенно садится за обильную трапезу, не то чтоб пир, но раз уж господин начальник полиции заехал в поместье, то нельзя отпустить без обеда. Свой человек. Да и Петер фон Дизе радушный хозяин, сам не прочь заглянуть в рюмку. И как никто понимает Адомаса. Не будь этого, разве Миграта вертелась бы у стола, разряженная, словно барышня? Меняет тарелки, одно блюдо принесет, другое унесет, а когда гость разомлел и насытился, предлагает часок отдохнуть. Отдельная комната. Миграта входит приготовить постель… У нее есть свободная минутка… Лежит с ней — думает о Милде. И Гедиминас не выходит из головы. Прошла охота смеяться. Когда сидел за столом, нахлынуло дурацкое желание рассказать Миграте, как господин учитель праздновал труса, а теперь уже не смешно. Трагикомический триумф Александра Македонского, проигравшего сражение. Выстрел в воздух… Да, пистолет пока его слушается. Зато Милды больше нет. Нет девочки с синими глазами. Сызнова не расцветет отцветшее льняное поле. Потерял, потерял навсегда…

36

Да, да, это нехорошо (нем.).

Он натягивает брюки и спешит к двери. Сумерки, сгущаются осенние сумерки. На подушке лицо, обезображенное глупой ухмылкой. По-своему привлекательное, но теперь смотреть на него тошно. Удовлетворенная самка. Двуногий зверек, с которым иногда приятно забыться. Говорят, есть мужчины, которые со скотиной… Господи, неужели и он?.. Домой, скорее домой!

Милда что-то вышивает в гостиной. «Добрый вечер». — «Добрый вечер. Ужинать будешь?» Он качает головой. Сгорбившись, набычившись, стоит перед ней. Так и подмывает схватить ее в охапку и стиснуть. Да так стиснуть, чтоб завыла от боли. Сука! Но она уже встала, идет к двери. Неуловимая, трепетная, как пламя свечи. Вздохнешь поглубже, и погаснет, погрузив все в вечный мрак. Испугался: стоит, не двигаясь, пока ее шаги не впитывает тишина обезлюдевшего дома. Пинает ногой стул, еще теплый от ее тела, и бредет в спальню. Двуспальная кровать, а он-то один. Она не придет, этой ночью снова не придет… Вытащил из шкафа бутылку водки — лекарство от привидений. За стеной — нежное шуршание. Она! Стелет себе на диване, скоро ляжет. Тут же, за стеной. Он видит ее одежду, брошенную в беспорядке на стул. Платье, прозрачную розовость рубашки… Белые шелковистые волны заливают обнаженные плечи, грудь… Глоток, еще глоток, черт подери! Он понимает: нехорошо, нельзя так делать, — но не подвластная ему сила подняла кулак, стучит в стену. Никакого ответа. («Глоток, еще глоток, черт подери!») Скатился с кровати, шатаясь, идет к двери. Эх, заперлась, гадина. Эй ты, не дури, открой! Хватит и мне и Гедиминасу… Долго и злобно ругается, мечется по комнате, как взбесившийся пес, пока бутылка не сваливает его в постель. Утром и стыдно и страшно. Так он думает удержать женщину? (Ах, все эта шальная надежда…) Зарекается быть умнее, но дня через два опять то же самое.

А вчера пришел почти трезвым. Конечно, будь он пьянее да найди в шкафу полную бутылку, вряд ли она начала бы разговор.

— Я беру две задние комнаты, пока ты не съедешь, — сказала она, словно это давно решенное дело.

— Почему? — бросил он первое, что подвернулось на язык.

Она непринужденно села, указав ему взглядом на стул.

— Гедиминас тебе ничего не говорил? Какой смысл продолжать это гадкое представление?

Он зажмурился. Воротник мундира вдруг стал тесным и скользким, как намыленная петля.