Потерянный кров

От стены сильно дуло. Зарылся поглубже в сено, набросил на плечи полушубок и, вдыхая влажный, смешанный с сеном запах овчины, снова увидел заросший кустами ручей, изредка озаряемый светом ракет, почувствовал ледяные объятия воды, которые становились все ласковее и нежнее, пока наконец не превратились в теплый туман и он не погрузился в него.

Разбудили его странные звуки. Вначале не понял, что это, — почувствовал только, что под кожей гуляют холодные иголки, а когда попробовал перевернуться на бок, в спине отдалась тупая боль. Все тело словно разбито. Колено горело, как натертое солью, голова кружилась, пересохло во рту. Мучила жажда. Наверное, у него жар. Вот тебе и на! Нашел место, чтоб расхвораться.

Прислушался. Звуки, которые не успел распознать во сне, повторились: визжала свинья. В такое время закалывать свинью… Странно. Слов нет, уже утро, но все-таки… Неужели немцы убрались восвояси? Нет, это не в их характере. Правильней было бы предположить, что они дождались рассвета, ворвались в деревню и теперь обирают крестьян. Да, сегодня многие недосчитаются свиней. И это, конечно, еще только начало. А дальше? При мысли о возможных последствиях у него заныло сердце. Он понимал — война не может не быть жестокой, особенно такая, как эта. Сражаются не за отдельных людей, не за то, какого короля посадить на трон, — на полях битв решается судьба целых народов. Он не думал о том, что час-другой спустя, а то и раньше и его самого могут смести с лица земли. Он уже слышал о горящих деревнях Белоруссии. Что ж, немцы своей тактикой («За одного нашего солдата сотня этих азиатов!») сами роют себе яму. Пускай. От него, быть может, останется горсть пепла, но он жил не напрасно. Историки расскажут грядущим поколениям о тех, кто своей смертью спас человечество от гибели. Его роль, конечно, слишком мала, чтоб он навеки сохранил свое имя в памяти истории, но даже безымянным он останется жить — в живых. А эти хлебопашцы и свиноводы… Плохие и хорошие люди, заячьи души и олухи, не признающие других богов, кроме своей земли… В этой деревне жило много людей, которых ему не за что было любить, но сейчас, прикинув самую худшую возможность, он от души пожалел их.

Нить мысли запуталась, прервалась и соединилась совсем не там, где надо. «А я?» — подумалось ему. Человек, свято поклявшийся партии: бороться до последнего вздоха. Неужто все, что он может сейчас, это затаиться, как зверь, в норе и ждать смерти? Почему он должен умереть, когда родина нуждается в его жизни? Тридцать патронов… Да, это геройство, некоторые скажут: он умел умереть. Но какого черта они должны быть последними в его жизни? Если призадуматься… Что это за геройство выпустить несколько обойм, разве нет другого выхода?.. Умереть каждый дурак может. А ты сумей увернуться от смерти в критическую минуту, сохрани себя для борьбы! Вот это будет истинное геройство!

Он жалобно застонал. Не от боли — его душила злоба. Безнадежная и тем более страшная, что случившегося не изменить. Надо было этих двух мерзавцев повесить на липах у дороги! Нечего было с ними церемониться. А самим — ходу. Хотел доказать, что советская власть справедлива, без суда не карает даже убийц, что не следует наш суровый, но справедливый приговор сравнивать с преступлениями оккупантов. Решил придать операции, так сказать, широкое политическое звучание… Ну, и, ясное дело, показать людям, что немецкая махина стоит на курьих ножках. Веские аргументы? Да, ничего не скажешь. Но будь на месте Адомаса другой… С Кучкайлисом они бы обошлись проще, да, куда проще… Но увидеть его перед собой на коленях, превратившегося в кучку дерьма… Ведь это — признание, что он получает по заслугам, хотя и не может с этим согласиться, а ты абсолютно прав перед людьми. Ты не мог, не имел права иначе поступить! Люди… Думая о них, ты, может, в первую очередь имел ввиду ее?.. Будто имеет значение, как отнесется к этому женщина, которую ты давно вычеркнул из памяти. Что ж, ясно одно: бестолково получилось. Однако не так легко повесить на люстре человека, с которым вырос в одной деревне, сестру которого когда-то любил.

Он зажмурился, хотя вокруг и так было темно. Не стоит растравлять сердце. Хватит и ран на теле. Ага, штаны уже сухие. Полушубок тоже малость подсох. Значит, наша печурка неплохо греет.

Полежал ничком, не обращая внимания на обострившуюся боль в ноге. В ушах что-то пощелкивало — мягко, как сквозь вату. Воздух тоже был набит волокнами, туго проходил в слипшиеся ноздри, и он не сразу понял, в чем дело. Чертовщина! Так и задохнуться недолго! Он забеспокоился и пополз по своей норе к стене сеновала. То-то и оно: сверху сполз пласт сена и завалил выход.

Кажется, легче было ночью вырыть себе нору, чем сейчас разобрать эти несколько охапок, — тело резало от каждого движения. Наконец-то стена! Выбившись из сил, полежал, прижавшись пылающей щекой к холодному, шершавому бревну, жадно вдыхая прохладный воздух. Неподалеку зло тявкал пес, слышны были крики, перемежавшиеся глухими ударами. Хлопнул выстрел. Еще один. Не подряд, с перерывом, который показался ему страшно долгим. А может, и не стреляли, может, ему приснилось? Нет, выстрелы настоящие. Все-таки надо вычистить пистолет. Расстелить бы полушубок — и на ощупь. Черт подери, хоть бы щелочка была меж бревен… Голова кружится. Сквозняка здесь не должно быть, откуда ж тянет холодом? Если говорить правду, то и там, в своем логове, он чувствовал, как под кожей гуляют ледяные иголки; теперь они превратились в провода, опутавшие все тело и дающие то холодный, то горячий ток.

Задом, уже не оберегая изувеченную ногу, заполз обратно в нору. Перевернулся на бок, потом навзничь, снова на бок. И так и сяк неудобно. Лучше всего — стоя. На качелях. Пасха. Набухшие соком верхушки берез. Вниз-вверх, вниз-вверх. Тошнит. От этих качелей. Но ведь не скажешь этого девчонке, которая стоит напротив, на другом конце доски? Ей-то ничего. Щеки пунцовые, в глазах смешинки, а косички разлетаются в стороны, и платьице вздувается, словно хочет улететь. Вот какие озорные девчонки бывают! Выпил бы березового сока, и прошла бы тошнота. Дедушка, будь добр, просверли березу. Зачем стамеской, черт подери? Стамеской берез не надрезают, березы положено сверлить. Дурак старый. «Старец, старец, дай понюшку, — старец не слыхал, старец, старец, на девчушку — старец заплясал». Твоя трубка пыхтит, как мотоцикл. Господин Контроль пролетел. Господин Контроль, я молока хочу. Вкусного парного молочка. Вот это человек — целую флягу! Пьешь-пьешь, уже дно видать, а никак не напьешься. Воздуха налили, что ли? Одна пена! К черту пену, не хочу, сам брейся. Наши предки бороды носили… Много бород в лесу, а Гитлер с усами, с короткими усиками, и живет в железном городе. На улицах фонари, кареты, горят костры, на каждом фонаре висит по человеку. Средневековье, инквизиция, ничего не попишешь, братец.

Проснулся потный. Язык шершавый, чужой, пересохший рот горит огнем. Пить! Старался об этом не думать, но вокруг журчали ручьи, звенели ведра, булькала вода. Черт побери, за милую душу повторил бы ночное купание в Срауе, чтоб вволю напиться! Одежда высохла, а то выдавил бы хоть каплю… Что ж, так устроен мир, у палки два конца. Спасаешься от холода — получаешь жажду, и наоборот. Заруби на носу эту дедовскую истину, осел ты этакий, и не жалуйся. Он взял себя в руки, попытался направить мысли по другому руслу («Пораскинь-ка мозгами, братец, как ты выберешься из этой мышеловки, если только она не захлопнулась»), но в голове все путалось, трескалось, как кожа на пересохших губах, и ничего он не мог склеить. Потом снова задремал. По-прежнему булькала проклятая вода, ревели на выгоне коровы, а он стоял лицом к радуге и, запрокинув голову, ловил ртом щедрые струи дождя. Но проснулся, и во рту было еще суше, в него набились травинки, и он отплевывался, чуть не плача. Потом снова увидел себя, как лежит на вытоптанном снежном поле, среди трупов. Женщина с длинными черными косами летела над мертвыми телами, словно ангел, но он знал, что это обман зрения — обыкновенный стервятник, ждущий его кончины; хотел пристрелить, но наган не сработал. Измена! К операции подготовились. Телефонные провода обрезаны. Культя вовремя подал сигнал. Смерть предателям!..………………………………………. И увидел родителей у колченогого стола, хлебал с ними кислый холодный борщ, а мухи ползали по стенам, оклеенным газетами, садились на лицо, руки и противно кусались. К дождю, говорили старики, надо сено с поля убрать…………………………………………………. Кто знает, сколько времени я валяюсь в этой дыре? Долго, наверно, если третий раз мочусь, хотя черт знает, когда пил последний раз.

Проблески сознания переплетались с бредом и снова гасли; но изредка он ощущал действительность с такой ясностью, словно трогал каменное изваяние. Как-то, вынырнув из очередного кошмара, он вздрогнул от нечаянной мысли. Хотел задавить ее, как уголек, упавший на одежду, но она выскочила из рук и еще раз обожгла его. Запахло пожаром. Да-да, не удивительно, если он здесь и умрет. Крестьянин однажды потянет клок сена, а нащупает его ноги. Околел, паразит! С этой своей пушкой и тридцатью патронами…

Его охватил ужас. Нет, смерти он не боялся — бесил столь ничтожный конец. Лучше уж там, в Срауе, дождался бы под мостиком немцев и до последнего… После стольких мучений издохнуть, зарывшись в сено, как одряхлевший зверь. Нет уж! Он еще силен, он еще покажет, как умирают люди, знающие, за что!

Хорошо не понимая, что будет делать дальше, он принялся выбираться из своего тайника. Боль была где-то рядом, — не в самом теле, — она катилась по пятам, словно снаряд, который мог в каждое мгновение взорваться, и торопила его. Минуту лежал, застряв в щели между сеном и стеной, отдыхал и прикидывал, куда же податься. Наверх? Нет смысла, не заберется. Вдоль стены, только вдоль стены, туда, где приставлена лестница.

Застегнул куртку, опоясался ремнем с пистолетом. Патроны были, но он чувствовал, чего-то не хватает. Вспомнил об этом, уже продвинувшись вдоль стены на сажень. Шапка! А, черт с ней, с шапкой.

Хохотнул. Его больше не тряс озноб, не кидало в жар, он был здоров, даже удивился, почему до сих пор торчит в этой дыре. И снова хохотнул. На сей раз просто от избытка сил… Немного приуныл, заметив, что на одной ноге нет сапога. Сапог! Велика важность! Не на танцы же! Разноцветный вихрь — хоровод танцоров — затянул его, словно омут, и он, бешено вращаясь, провалился в темноту.