Потерянный профиль

— Пошли, — сказал Луи, — вот уже два дня вы оба, не переставая, расхваливаете сельские красоты. После флоры — фауна. В путь!

Мы проехали пятнадцать километров на предельной скорости. Я пыталась припомнить эпизод из одного очень хорошего романа Вайяна, где героиня, женщина хрупкая, но в то же время сильная, помогает теленку появиться на свет. В конце концов, если моя жизнь должна протекать между утонченными дискуссиями об импрессионизме и барокко и более жестокими капризами природы, мне следует хорошенько изучить материал.

В стойле было темно, женщина, двое мужчин и ребенок толпились перед загородкой, из-за которой слышалось душераздирающее мычанье. Странный запах, пресный и сильный, мешался с запахом навоза. Вдруг я поняла, что это запах крови. Луи снял куртку, закатал рукава и пошел вперед. Оба, мужчины расступились, и я увидела что-то серое, розовое и липкое, качавшееся продолжением коровы. Она замычала громче, в это что-то как будто увеличилось. Я поняла, что это теленок, и бросилась вон, охваченная приступом тошноты. Дидье, под предлогом, что я нуждаюсь в помощи, последовал за мной, но сам весь дрожал. Мы жалобно взглянули друг на друга, потом стали смеяться. Решительно, переходу от гостиной г-жи Дебу к атому стойлу недоставало постепенности.

Корова издала новый крик, от которого разрывалось сердце. Дидье протянул мне сигарету.

— Какой ужас, — произнес он, — Не хочет ли мой бедный брат таким способом примирить меня с мыслью об отцовстве? Лично я подожду здесь.

Чуть позже мы пошли полюбоваться на теленка. Потом Луи вымыл руки, залитые кровью. Фермер предложил нам рюмку спиртного, и мы вернулись в машину. Луи смеялся. — Опыт был не слишком убедителен, — сказал он.

— Для меня так очень, — заявил Дидье. — Я никогда не имел удовольствия видеть это. Интересно, как ты с этим справляешься?

Луи пожал плечами.

— По правде говоря, этой несчастной корове я не был нужен. Я был бы полезен, если бы дела пошли плохо. Иногда после приходится зашивать.

— Ох, замолчи! — сказал Дидье. — Пощади нас.

Из чистого садизма Луи пустился в пространные подробности, одна ужаснее другой. Мы были вынуждены заткнуть уши. Остановились в лесу, у пруда. Братья принялись кидать камушки по воде.

— Жозе говорила тебе о последнем чудачестве Юлиуса А. Крама? — спросил Дидье.

— Нет, — ответила я, — я даже не вспомнила об этом.

Луи наклонился, держа камешек в руке, повернул голову и поглядел на меня.

— Что за чудачество?

— Юлиус решил финансировать журнал, где работает Жозе, — объявил Дидье. — И вот эта женщина, которая только что наблюдала, как телилась корова, будет решать судьбы современной живописи и скульптуры.

— Ну-ну, — сказал Луи, потом вытянул руку, и камушек проскакал пять или шесть раз по гладкой поверхности пруда и исчез.

— Неплохо, — сказал он, довольный собой. — Это большая ответственность, да?

Он смотрел на меня, и внезапно пьянящая радость при мысли о моих новых обязанностях сменилась сознанием суетности и грозящей опасности. По какому праву я согласилась выносить приговор чужим творениям, если не могла поручиться за его справедливость? Я сошла с ума! Взгляд Луи заставил меня это понять.

— Дидье искажает факты, — сказала я. — Я не буду критиковать в полном смысле слова. Я ограничусь тем, что буду писать о том, что вызывает у меня восхищение, нравится мне.

— Ты не поэтому сумасшедшая, — сказал Луи. — Ты отдаешь себе отчет, что за твоя слова, как, впрочем, и за твое молчание тебе будут платить? И платить будет Юлиус А. Крам.

— Через Дюкре, — поправила я.

— Через посредство Дюкре, — подхватил Луи. — Ты не можешь на это согласиться.

Я смотрела на него, смотрела на Дидье, который опустил глаза, без сомнения смущенный тем, что коснулся этой темы, и занервничала. Как тогда в «Пон-Руаль», я видела в Луи врага, судью, пуританина. Я больше не видела в нем моего дорогого возлюбленного.

— Я уже три месяца это делаю, — ответила я. — Может быть, мне недостает опыта, но этим я зарабатываю на жизнь, и, кроме того, мне это нравится. Мне неважно, кто мне платит — Дюкре или Юлиус.

— А мне важно, — заявил Луи.

Он поднял новый камушек. Лицо его стало жестким. У меня вдруг возникло дурацкое предчувствие, что он бросит мне его в лицо.

— Все думают, что я любовница Юлиуса, — сказала я. — Во всяком случае, все думают, что он меня содержит.

— Это тоже должно измениться, — перебил Луи, — и очень скоро.

Что, в конце концов, он хочет изменить? Париж — нечистый город. А уж в этой среде живут одними уловками и видимостью. Но я принадлежу Луи, ему одному, и он это знает. Он хочет, чтобы я не восхищалась никем, кроме него? Он хочет, чтобы я отказалась от своих одиноких прогулок по музеям, выставкам, улицам? Он не может понять, что какие-то голубые тона на полотне, какие-то формы умиляют меня больше, чем новорожденный теленок? Точно так же, как я ощущала в себе больше жизни, больше правды под его взглядом, я видела природу ярче и полнее через взгляд художника. Что же, я вырожденка, синий чулок, у меня особые претензии? Во всяком случае, с меня довольно. Мне уже не восемнадцать лет, и я не ищу Пигмалиона, даже в образе ветеринара. Я пережевывала эти дурные мысли, глядя на дорогу и не видя ее, когда Луи положил свою руку на мою.

— Не нервничай, — сказал он. — Всему свое время. — Потом он улыбнулся мне, и я улыбнулась ему, в эту минуту поклявшись навсегда остаться с ним и посвятить себя исключительно заботам о крупном рогатом скоте. Видимо, перемена моих взглядов была ощутимой, ибо Дидье, до сих пор не раскрывший рта, вдруг вздохнул возле меня и опять засвистел «Жизнь в розовом». Вечером, ночью, если у нас останется время, если наши тела, в их заботе о наслаждении и страхе разъединения, оставят его нам, мы все это обсудим. Но уже вероломно и сладострастно знала я, что ни один из нас не позволит ничему проскользнуть между нами и что единственные слова, которые мы скажем друг другу, будут слова любви.

— Я не могу ехать в Лондон, — говорила я. — Завтра я не могу ехать.

— Послушайте, — возразил Юлиус, — в пятницу, субботу и понедельник распродажа у Сотби. И раз Дюкре настаивает, чтобы вы ехали…

Мы сидели на террасе у «Александра». К нам только что присоединилась Ирен Дебу.

— Вы не любите Лондон? — спросила она. — Прекрасный город! А распродажи у Сотби бывают грандиозны. Если боитесь заскучать там, возьмите с собой Дидье.

Я настаивала на своем. Завтра приезжает Луи, и я не думала, что он обрадуется, узнав, что нужно ехать в Лондон: вот уже пять вечеров подряд мы говорили по телефону о нашей квартире на улице Бургонь — как мы разобьем там, наконец, бивуак на целых два дня и будем в темноте слушать пластинки. Он не хотел ни самолетов, ни гостиниц, ни картин. Он хотел только меня.

— Не понимаю вас, — произнесла Ирен Дебу.

— Вот именно, — ответила я быстро.

Я видела, как она покраснела от злости. В последнее время я гораздо реже встречалась с ней и ее приближенными. Мы допоздна засиживались в редакции — порыв радостного возбуждения еще не прошел, — а после я сразу шла домой. Мы с моим псом ужинали, и, как только заканчивался телефонный разговор с Луи, Я засыпала, как убитая. Юлиус часто заходил обедать в ресторанчик по соседству с редакцией. Казалось, он так же, как и мы, захвачен нашими проектами. Он даже возил с собой в машине, как примерный ученик, альбомы и книги по искусству, которые ему рекомендовал Дюкре. Он настоял на том, что предоставит мне малолитражку из своей конторы, чтобы мне с собакой легче было добираться. Но в этот день я попала в ловушку. Мне следовало со всей твердостью отказаться от этого лондонского проекта и объяснить причины. Присутствие г-жи Дебу не только не стесняло меня, но, напротив, облегчало дело.