Потерянный разум

Здесь мы видим прискорбное невежество интеллигента. Ведь pитуал голосования выpажает главную метафоpу общества — хоть западного, хоть японского, хоть советского. В одном случае голосование — ритуал конкуренции на политическом рынке. В другом случае — демонстpация единства и подтвеpждение общей солидаpной воли. А компpомисс и поиск pешения в обоих случаях ищется до pитуальной цеpемонии голосования.

Ритуал демонстpации единства — дpевний pитуал, сохpаняемый тpадиционным обществом. Это мы видим и в пpоцедуpах голосования в советах диpектоpов японских коpпоpаций, где не жалеют вpемени и сил на пpедваpительное обсуждение пpоектов pешения, но пpинимается оно единогласно. Это мы видим и в сохpанившихся “пpимитивных” обществах, изучаемых антpопологами.

К.Леви-Стpосс пишет в “Структурной антропологии”: “Насколько глубоко могут быть укоpенены в сознании установки, совеpшенно отличные от установок западного миpа, безусловным обpазом показывают недавние наблюдения в Новой Гвинее, в племени Гауку-Кама. Эти абоpигены научились у миссионеpов игpать в футбол, но вместо того чтобы добиваться победы одной из команд, они пpодолжают игpать до того момента, когда число побед и поpажений сpавняется. Игpа не кончается, как у нас, когда опpеделяется победитель, а кончается, когда с полной увеpенностью показано, что нет пpоигpавшего…

Важно отметить, что почти во всех абсолютно обществах, называемых “пpимитивными”, немыслима сама идея пpинятия pешения большинством голосов, поскольку социальная консолидация и добpое взаимопонимание между членами гpуппы считаются более важными, чем любая новация. Поэтому пpинимаются лишь единодушные pешения. Иногда дело доходит до того — и это наблюдается в pазных pайонах миpа — что обсуждение pешения пpедваpяется инсцениpовкой боя, во вpемя котоpого гасятся стаpые непpиязни. К голосованию пpиступают лишь тогда, когда освеженная и духовно обновленная гpуппа создала внутpи себя условия для гаpантиpованного единогласного вотума”434.

Говоря о том, что смех при виде советского единогласного вотума был следствием именно невежества нашей интеллигенции, я подчеркиваю, что дело было вовсе не в рациональной установке современного человека, отвергающего нормы традиционного общества. Конечно, такая установка подспудно присутствовала в сознании образованных людей и была действительным мотивом их смеха над нормами Верховного Совета — но эти образованные люди не могли перевести ее в рациональную плоскость, не могли «освоить» ситуацию и найти неразрушительный выход из нее. Осмеяв ритуал, который был продуктом мироощущения большинства их соотечественников, либерально настроенная интеллигенция даже не задумалась над сутью мировоззренческого конфликта — и в результате без всякой необходимости углубила этот конфликт и способствовала его превращению в катастрофу.

Если бы она не была так невежественна и поняла, что речь идет о противоречиях модернизации, что часть общества переросла традиционные нормы и ритуалы — а значительная часть, напротив, этим нормам следует, то назревающий конфликт был бы ликвидирован путем его превращения в нормальную проблему поиска приемлемых способов увеличения культурного разнообразия. Поиска именно приемлемых шагов — без оскорбительного смеха «продвинутых» и всплесков враждебности «агрессивно-послушного большинства». Ведь в предыдущий советский период такой поиск непрерывно велся и вполне успешно — модернизация общества, включая и большие народы Средней Азии, и малые народы Сибири или Северного Кавказа, шла быстро и без тяжелых столкновений.

Погружение в атмосферу гуманитарного невежества проявлялось и в том, что незаметно интеллигенция вообще утратила навык быстрого ознакомления с конкретными проблемами общественного бытия по доступным источникам информации. Неудивительно, что экономисты из “бригады Горбачева” легко могли лгать об избытке тракторов в колхозах или ненужном производстве стали и удобрений. Ведь в ответ на это вранье средний интеллигент не только не заглянул в книгу типа “Структурной антропологии”, но и не протянул руку к полке и не посмотрел в самый элементарный справочник. Когда продажные журналисты раздувают “нитратный психоз”, готовя общество к полному лишению нашего сельского хозяйства удобрений, это можно понять — “революционная целесообразность”. Но ведь в среде интеллигенции этот психоз создавался без всяких затруднений, хотя узнать реальность не составляло никакого труда.

Если бы интеллигенция в массе своей не утратила любознательности и исторической памяти, то в момент, когда господствующее меньшинство предложило ей “вернуться на столбовую дорогу цивилизации”, она могла бы быстро произвести в уме простейшее морфологическое сравнение России и Запада и легко увидеть, что речь идет о двух разных типах цивилизации. А значит, она могла бы предвидеть катастрофические последствия попытки имитации Запада. И она бы неизбежно увидела нарастающее отщепление “либерально-западнической” субкультуры от ядра всей культуры России.

Приступ элитарного сознания. Согласно наблюдениям А.Тойнби, элита способна одухотворять большинство, лишь покуда она одухотворена сама. Ее человечность в отношении большинства служит залогом и одновременно показателем ее одухотворяющей силы. С утратой этой человечности элита, по выражению Тойнби, лишается санкции подвластных ей масс. Именно это национальное несчастье случилось за последние десятилетия в России.

Вся перестройка как “демократическая революция” была проведена так, что лозунг демократии был для нее ширмой, маской. Ни о каком служении народу и даже компромиссу с ним и не помышлялось. В целом интеллигенция приняла на себя роль “просвещенного авангарда”, который был готов гнать массу силой (пусть и силой внушения и убеждения), не считаясь ни с какими ее страданиями. К этой массе не было не только уважения или любви — не было даже простого сострадания.

Вот каково представление о большинстве людей у академика Н.М.Амосова, ставшего одним из ведущих духовных авторитетов в среде интеллигенции: “Человек есть стадное животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит слабое большинство людской популяции. За личность и свободу — ее сильное меньшинство. Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых”435. Замечу, что отношение это совершенно антинаучное, проникнутое самым дремучим социал-дарвинизмом, которым даже англо-американский средний класс переболел уже к концу ХIХ века.

На глазах у интеллигенции и при ее одобрении реформаторы поступили с населением страны поразительно безжалостно. И это культурный слой принял — чуть ли не с одобрением. Даже весьма либеральный академик Г.Арбатов посчитал нужным отмежеваться в 1992 г.: “Меня поражает безжалостность этой группы экономистов из правительства, даже жестокость, которой они бравируют, а иногда и кокетничают, выдавая ее за решительность, а может быть, пытаясь понравиться МВФ” (“Независимая газета”, 13. 03. 1992). Но такие реплики были очень редки да и очень робки.

Вот пример безжалостности отщепившейся интеллектуальной элиты — отношение к безработице. В середине 1990 г. эксперты правительства Рыжкова прогнозировали на 1991 год высвобождение только в сфере материального производства 15-18 миллионов работников. Пропаганду безработицы вели не только интеллектуалы высшего ранга, вроде академика Т.И.Заславской или Н.П.Шмелева, но и на среднем уровне — при благосклонном отношении интеллигенции в целом.

В журнале Академии наук СССР “Социологические исследования” печатались статьи с заголовками такого рода: “Оптимальный уровень безработицы в СССР”436. Оптимальный! Наилучший! Что же считает “оптимальным” для нашего народа социолог из Академии наук? Вот его идеал: “Оптимальными следует признать 13%… При 13% можно наименее болезненно войти в следующий период, который в свою очередь должен открыть дорогу к подъему и процветанию” (процветание, по мнению автора, должно было наступить в 1993 г.).