Потерявшие солнце

Прошло минут пятнадцать. Дождь неожиданно пошел сильнее. Стало более сумрачно. Цыбин представил себе, что она думает, звоня снова и снова в пустую квартиру.

Она вышла из подъезда. Наступал самый серьезный момент. Если она участвовала в чьей-то игре, то сейчас они поймут, что что-то идет не по плану и постараются выйти с ней на контакт, да и ей понадобятся новые инструкции. Дилетанты просто подойдут или подъедут. Профессионалы пошлют божью старушку спросить дорогу или мамашу с коляской, которая попросит подержать дверь в парадную. На худой конец, возможен подвыпивший парень с настойчивыми ухаживаниями. Анна спокойно побродила перед домом. Несколько раз посмотрела на окна, затем снова зашла в парадную. Прошло еще минут семь. Никого. Она вышла и, подойдя к дороге, посмотрела в одну и в другую стороны. Постояв минуту, прошла к одинокому таксофону, на который Цыбин двумя часами раньше взирал из окна. Этого он не предвидел. Автомат был старый, жетонный. Напрягая зрение, он увидел, как она, вставив жетон, крутит диск. Возможно, звонит ему, а возможно… Она повесила трубку. Цыбин успел заметить движение руки, вынимающей жетон. Не дозвонилась. Дождь хлестал сильнее и сильнее. На Анне не было шапки. Она раскрыла зонт, постояла опять в раздумье и пошла ловить машину.

Воспользовавшись тем, что дорога абсолютно пуста, мысленно надеясь, что успеет, Цыбин выскочил из подъезда, благо он выходил на противоположную набережной сторону дома, и бросился между домами в сторону пересечения Волковки и Камчатской улицы. Зеленая «семерка» осторожно пробиралась по лужам в сторону трассы. Он замахал руками:

– Полтинник до Металлистов. Очень надо.

Анна по-прежнему «голосовала» на залитой дождем набережной Волковки. Метров через сто от нее Цыбин попросил водителя остановиться и достал из бумажника две сотенные купюры.

– Жена моя, – кивнул он назад, – надо посмотреть, куда поедет. Гуляет – сил уже нет. Это аванс, командир, если далеко поедем – добавлю.

Водитель – молодой остроносый парень в черной кожанке – невозмутимо спрятал деньги в карман и заглушил двигатель. От него веяло абсолютным равнодушием к проблемам пассажира. Это Цыбина устраивало как нельзя лучше.

Анну подобрала старая, облезлая «бээмвэшка». Он внутренне сжался. Несмотря на внешний вид, движок у нее был посильнее, чем у «семерки». К счастью, погода не располагала к гонкам, и обе машины потихоньку выбрались на Лиговку, а затем на Староневский. Судя по маршруту, Анна направлялась в сторону дома. Нева под мостом Александра Невского пучилась стальными нервными волнами. Дождь нарастал стремительно и неумолимо, словно кто-то повернул ручку регулятора мощности в сторону увеличения. Захваченные врасплох прохожие испуганно забивались в укрытия или пытались внедриться в редкий городской транспорт. Анна вышла за полквартала до своего дома. Внутри у Цыбина нехорошо колыхнулась задремавшая вроде тревога, но снова улеглась, когда она направилась к продуктовому магазину. Внутри она долго выбирала продукты, не отвлекаясь ни на секунду. Цыбин следил за ней через витрину, куря последнюю сигаретку. Когда она вышла, волоча объемный пакет, и пошла в сторону дома, он позволил себе на секунду отвлечься и купил букет из трех желтых роз. Ей было сложно открыть дверь парадной из-за пакета. Он догнал ее и придержал створку.

– Привет, милая.

В ее взгляде плясали изумление, бешенство и радость:

– Ты?!

Он с удовлетворением отметил, что она только удивилась, но не занервничала и не испугалась.

– Не хватило терпения дождаться твоего приезда. Хотел тебя перехватить, но все-таки мы разминулись. – Он улыбнулся и протянул ей цветы. – С возвращением.

Губы у нее презрительно скривились. Она оттолкнула его руку и с силой пнула ногой дверь парадной. От неожиданности он едва не получил удар створкой.

– Вреш-ш-шь, Цыбин. – Ее голос походил на шипение разъяренной кошки. – Ты меня проверял. Идиот шизанутый.

Она двинулась вверх по лестнице.

– Аня! – Он взялся рукой за перила. Улыбка не сползала с его лица, но взгляд стал острым и стылым, как сосулька. – Мы не в кино играем, а в жизни. Это гораздо опаснее. Я предпочитаю быть живым и шизанутым, чем благородным, но мертвым. И ты мне нравишься живой.

Она остановилась на последней ступеньке марша и обернулась. Лицо у нее вдруг приняло обычное выражение. Только в глазах студенилась сырая усталость.

– Прости, – сказала она. – Мне вожжа под хвост попала.

Он поднялся и взял из ее руки пакет, вложив туда цветы:

– Очень соскучился и зверски проголодался.

Она кивнула и взяла его под руку.

В квартире, поставив чайник и бросив на сковородку купаты, она закурила и присела возле него на корточки, положив голову на его колено:

– Цыбин!

Он не ответил, смотря на беснующийся за окном дождь.

– Цыбин!

– Да, милая.

– Ты мне доверяешь?

– Конечно, милая. – Он не отрывался от дождевых струй. – Если бы я не доверял тебе – я бы давно тебя убил.

* * *

Антон подумал о том, что в новостройках тоска заложена в сами бетонные блоки домов. Лето, осень, зима – одинаково серы и безрадостны. Он допивал чай на пустой кухне, размышляя, что лучше: позвонить Ольге или написать ей записку. Как всегда решил, что лучше написать. Накропав на тетрадном листе: «Оля, я поехал проведать маму», он вытащил из буфета заначенную пачку папирос и прошел в комнату. В серванте лежали две коробки шоколадных конфет, купленные Ольгой на Новый год. Он выбрал «шерри». Мама всегда любила их.

В автобусе было холодно. Два или три окна не закрывались, и по салону метались капли дождя. Народу почти не было: субботним утром большинство измотанных жизнью горожан старалось выспаться. В поезде метро Антон согрелся и даже задремал: стук колес всегда его убаюкивал. Ближе к центру вагон начал набиваться людьми, в основном родителями с детьми. Слова: «зоопарк», «кукольный театр», «игровые автоматы» заполнили возникающие на станциях островки тишины. Как всегда при виде чужих детей, он дал себе слово сходить куда-нибудь с Пашей и попытался вспомнить, когда с ним последний раз гулял.

Московский вокзал встретил обычной хаотичной толпой, пивными бутылками, продавцами книг, карманниками, омоновцами и серой водяной пылью. Электричка уходила через семь минут, и у Антона хватило времени пройти в самое начало поезда. Выкурив в тамбуре первую за день папиросу и испытывая легкое головокружение, он устроился на жесткой деревянной скамье и, подняв воротник, уткнулся в замызганное окно. Ноябрьские пейзажи окрестностей Петербурга не радовали, но и не резали глаз. Их монотонность погружала в гипнотически-безразличное состояние. Черные колхозные поля под свинцовым небом сменялись безлюдными перелесками и слепыми глазницами лугов. Дождь вызывал ощущение бесконечности и безвременья. Несколько раз Антон задремывал. Поезд останавливался. Входили и выходили люди. Кто-то объявлял масть, кто-то просил передать бутылку пива, кто-то отчитывал ребенка. Он открывал глаза, снова видел залитые дождем пространства, закрывал их и уплывал под дробный перестук колес. Хотелось, чтобы дорога не имела конца и поезд продолжал нести его в никуда.

Поселок Жихарево трудно было назвать привлекательным даже летом. Осенью же, когда дожди поднимали уровень окружающих его болот, он превращался в сплошную холодную лужу. На платформе, после отхода поезда, Антон оказался один. Время дачников из окружающих садоводств кончилось, а особо ненормальные, приезжающие в свои сараи круглый год, пользовались электричками, отправляющимися из Питера в пять-шесть утра.

Потрескавшиеся двухэтажные домики, называемые почему-то «немецкими», с каждым годом все глубже погружались в землю.

Было безлюдно. Грязь хлюпала под мгновенно промокшими ногами. Он закурил, пряча папиросу от дождя в кулаке. Рядом, отчаянно стреляя выхлопной трубой, притормозил милицейский «уазик». Антона обдало брызгами.

– Здорово, Чалый! – Сосед по дому Лешка Виноградов, бывший прапорщик Советской армии, а ныне дежурный местного отделения милиции распахнул дверь, блестя залитыми с утра глазами: – Садись, а то утонешь.

– Ты мне уже и так душ устроил, мокрее не буду. – Проворчал Антон, но в машину сел.