Потешная ракета
Шрифт:
Она убедила дьяка Макария и боярина Соколова, что решающим доводом в научной дискуссии (олей, какие слова!) должен являться экспериментус. И теперь с благословления Макария и материальной помощи Соколова творила зело бойкий порох. Такой, чтоб взорвавшись в устье ступы, унес холодным огненным вихрем Феодосию на небеса к сыночку Агеюшке. Хотя, надо признать, сей час Феодосия и сама не знала, занимается ли наукой ради желанного полета на сферы небесные или ради удовольствия от возможности смешивать, чертить и вычислять? Двойственность цели и процесса работы – для дела или мыслительного сладострастия? – смущали Феодосию чувством вины. Все чаще со стыдом ловила себя на мысли, что не хочет улетать на небо, ибо тогда окончатся часы познавательных наслаждений в лаборатории, чертежне и библиотеке, ставших для нее раем на земле.
– Почему невозможна армония окрест, коли есть она во мне? –
Она пыталась рассказывать о движениях в подлунном мире, кои ни увидеть глазами, ни ухватить перстами, ни намалевать италийским карандашом, Олексею, но тот лишь нарочито испуганно восклицал: «Чур меня!» – и заклепывал уста Феодосии ладонью. Олексей слыхал от знающего самовидца, что ежели девица или жена возьмется за изучение арифметики, то велика опасность, что умовредится и помрет в горячке, о чем Феодосии и сообщил. После сего она бросила попытки рассказывать о своих занятиях Олексею.
– А Андрей Митрофанович Соколов обсуждает купно со мною и алхимию, и корпускулярные процессы, – с легкой обидой посетовала напоследок Феодосия. – Мы с ним последний раз вакуум дискутировали.
– Соколо-о-в! Какие же вы, бабы, жадные до богатства. Конечно, коль бедняк, так дурак, и поглаголить со мной не об чем! – с великой досадой бросил Олексей, осерчав на загадочный вакуум. И, зляся, подъелдыкнул: – Погоди, как стану царским сокольничьим, сразу поумнею!
– Да при чем тут это? – подняла брови Феодосия. На сем и расстались, сердито пошагав в разные стороны.
В затаенном уголке заснеженного монастырского огорода, за дровяными сараями Феодосия творила экспериментусы с подкидной доской и к весне вывела формулу – истинный перл баллистики. Впрочем, она и не подозревала о своем ученом открытии и беспечно держала листок с вычислениями в ящике стола, не мысля делать его достоянием ученых мужей, скажем, вступить в переписку с Исааком Невтоном. Он – ученый. А она кто? Самоучка.
– То ли возникающий от сгорания пороха вихрь должон в парус летательной ладьи ударять, то ли бить об землю из ступы? – все еще не могла решить Феодосия и роняла голову на черные от угольной пороши длани, засыпая прямо в лабораторной келье.
Трижды в неделю Феодосия ездила научать девятилетнего отрока Соколова, Петра, латыни и черчению и рисовать красками с его младшей сестрицей, восьмилетней отроковицей Варварой (отец любовно величал ее на чужеземный манер Барбарой). Часто после занятий Соколов звал Феодосию в библиотеку или кабинет, где за чашкой полюбившегося ей кофею с имбирем или гвоздикой обсуждали они запрещенные европейские книги. Конечно, сидеть за одним столом с нищим монахом сомнительного мужеложеского виду кравчему государя было не по чину, но так трудно найти в своем кругу, среди бояр, собеседника! Потому Соколов, морщась от обтрепанного одеяния Феодосии, тем не менее с воодушевлением беседовал с ней. Обсудили творения Сирано де Бержерака «Иной свет, или Государства и империи Луны» и Эразма Роттердамского «Похвала глупости». Первое сочинение зело увлекло Феодосию, ибо оно было доказательством ее идеи полета сквозь сферы небесные. Кто знает, может, и на Луну по пути Феодосия заглянет? Оба дружно смеялись над пьесами Жана-Батиста Мольера. Феодосия с интересом слушала иронические замечания Соколова об зрелищах феатра московского. Выходило, по язвительным замечаниям Соколова, что показывали в ём одни консервативные и допотопные аллегорические представления, давно не модные на передовом Западе. Впрочем, рассказ только усилил желание Феодосьи попасть в игральную хоромину. Надеяться на сие, конечно, напрасно: никогда не получила бы она благословения монастырского руководства на эдакий поход. На прогулки по Москве с Олексеем и то редко удавалось выхлопотать разрешение. Потому видались за зиму лишь три раза: сходили в заезжий зверинец, в Сокольничью слободу, где жил Олексей, позрить птиц, и один раз в Замоскворечье, в храм с вырезанными из дерева и раскрашенными фигурами святых.
Успели вовремя – вскоре фигуры были частью уничтожены, частью тайком увезены на Сивер, в Гледенский монастырь в Великом Устюге, ибо признаны были идолами. Не последнюю роль в сем несомненно очистительном для православия событии сыграл отец Логгин, доказавший в самых патриарших верхах, что святые изображаемы могут быть только плоско на досках, но не высекаемы объемно, как языческие истуканы. При этом отец Логгин с гневом мысленно вспоминал деревянного Христа, коего таскала Феодосия на торжище в Тотьме,
и премерзкое капище чуди подземной в Лешаковом бору…Когда капель весенняя зазвенела ну прямо как смеялся сыночек Агеюшка, в большой трапезной монастыря совершилось награждение за укрепительные чудеса.
Лучшими были признаны рукотворные дивеса, с Божьей помощью придуманные Феодосией, о чем торжественно сообщил игумен Феодор, вручив «брату» прелепейший молитвослов с золотыми и багряными буквицами.
– На будущий раз шапку-невидимку сотворю, – вспомнив россказни повитухи бабы Матрены, успела шепнуть Варсонофию Феодосия, усевшись внове на лавку.
Но то были не все награды!
– По приказу государя всея Руси и по благословению митрополита Московского отправляется посольство в Царьград и на Афон с милостыней заздравной. И присоединится к посольству брат нашего монастыря… – игумен выдержал паузу, во время которой в трапезной повисла напряженная тишина, – брат Феодосий, который отправится в греческие Метеоры.
Феодосия задохнулась от счастья и, дабы скрыть радость, низко склонила голову.
– Поздравляю, брат! – тихо возликовал Варсонофий.
В трапезной возникло бурление.
Старцы искренне радовались за юного отрока, наказанного Господом ужасной женоподобной внешностью. Молодежь глядела с восхищением и восторженной завистью. Компания Вениамина Травникова охватилась ненавистью.
– Бабьеподобный монах будет представлять в посольстве наш монастырь, – злобно ухмыльнулся Венька Тимофею Гусятинскому и, затаясь, сжал кулаки.
– Нашли остлопа ходить в Метеоры, – поддакнул, сощурясь, Васька Грек. – С таким же успехом осляти можно отправить.
Феодосия подняла наконец сияющие глаза.
– Похули себя, – не разжимая огубья, подсказал Феодосии Варсонофий.
– Недостойный хожения в святую греческую обитель, худший из всех монахов, во многом греховный… – довольно искренне запричитала Феодосия.
– Кто без греха? – повел брадою игумен. – Езжай с Богом!
Светлым, как лик младенца Христа, майским утром Феодосия примкнула к толпе паломников, намеревавшихся предпринять хожение в святые и иные земли. Были тут и образописцы, и крестные мастера, и торговые гости, и монахи, и царские посланники, кучковавшиеся отдельно, и подозрительные личности неизвестного назначения. Кто собирался в Палестину, кто – в Афон, были такие, что алкали посягнуть в Египет. В возбуждении, кое монахи старались скрывать молитвами, путешественники взобрались на баркасы и поплыли по Москве-реке до Оки. Через несколько дней достигли Волги, становившейся все шире. Сперва проплывали берега по сторонам на даль брошенного камня, потом – на расстоянии вспаханного поприща, затем – двух полетов стрелы. На пологих укосах рассыпались деревеньки, на высоких кручах возвышались посады, монастыри и кремли. Яркое солнце и голубые небеса изливали радостный свет на игристую воду и сонмище лодок и кораблей. Картина открывалась зело пестротная. Ладьи и умы, паромы и барки, дощаники и ладьи, неводники и струги, насады и ушкуны сновали вдоль берегов или медленно скользили по срединной волжской глади. Мужи, вытянув неводы и наварив ухи, живо обсуждали достоинства и виды насад и плоскодонов. Феодосия смирно сидела в сторонке с миской горячего ушного, вдыхала сладкое воние дымка, тянувшегося с плотов, запахи речного ветра, лугов и жмурилась от умиления. Она пребывала в странном борении чувств: ей стыдно было быть счастливой, но счастье распирало душу, как туго скрученный листок почку. Феодосия уж и прощения просила у Бога за то, что ликует ее душа, в то время как надо каяться в грехах, но изринуть радостного предвкушения от предстоящего знакомства с удивительными землями и странами не могла.
В один из дней состав путешествующих сменился. Кто рассчитывал попасть в Черное море, волоком перемещался на Дон. Феодосия с толпой богомольцев и купцов, где пешеходом, где возами, также достигла берега Дона и поднялась на судно, плывшее до Азова.
Несчетно двигалось по Дону кораблей! Караван барок, кладей, карбасов достигал, по словам знатоков, пяти сотен! Феодосия с удивлением обнаружила, что часть монахов переоделась в скоморошьи одежды – были тут и шаровары, и халаты. И лишь когда едва не каждый паломник и торговец примотал к поясу огнеметную пищаль или кинжал, с волнением поняла – предстоят встречи с иноверцами и грабителями. Разговоры вокруг котла с ухой из сома или стерляди стали серьезными. Знающие самовидцы нагнетали напряжение россказнями о налетах татар и ногайцев, янычар и арабов, а в конце пути и бедуинов с сарацинами. Ко всему еще по берегам встали хмурые крепостные посты, воинство которых должно было сопровождать суда с посольствами и отпугивать набеги.