Потомок седьмой тысячи

О, бая-де-р-а…

Проводив конторщика взглядом. Антип откашлялся, все с той же неостывшей усмешкой заключил:

— Во, во, будет тебе дера. Крикун…

Старые березы с растрескавшейся корой, голые кривые сучья, дом с белыми колоннами — все так приелось, от всего отдает плесневелой скукой. Уж и не помнит Антип, сколько ездил сюда. Был Федоров, капризный, крикливый, но понятный чем-то, не брезговал из одного кулька есть купленную по дороге клюкву, стал Грязнов, ласковый в словах и недоступный, не приведи господь еще кого-то возить. А по всему видно, и этот недолго останется, не знает Антип причины, но чувствует: изработался человек, надломился, нельзя его на прежнем месте по нынешним временам держать.

Антип смотрит тусклыми из-под заросших бровей глазами на деревья, на пруд, закрытый толстым льдом, — суровая была зима, с злыми метелями. Смотрит на парнишку с ведром у проруби. Давно набрал воды, но стоит согнувшись, подергивает рукой.

Кучер захлестнул вожжи за перила крыльца, подался к парню. Тот, услышав шаги, выдернул лесу из проруби, торопливо стал засовывать в карман рваной шубейки. Антип глянул на ведро, неспокойна вода в ведре, показываются плавники рыбешек. «Ишь, чем занимается, кузькин сын». Никому не дозволялось ловить рыбу в директорском пруде.

— Чей будешь? — для строгости хмурясь, спросил Антип.

— Истопниковский я… Алешка, — буркнул парень.

— Кузьмы, значит, отпрыск… Есть рыба-то?

— Ой, дяденька, да тут ее прорва, не успеваешь вытаскивать. — Парень обрадовался, что подошедший человек знает его отца, осмелел. — Хотите покажу? Тут ее столько, что она и «на так» дюже берет.

— Это как — «на так»?

— На красную ниточку. У меня на крючке ниточка привязана. На нее и берет.

Парнишка суетливо вытащил из кармана лесу, показал Антипу крючок, с красной обвязкой.

— Дайкося, — потребовал Антип, загораясь азартом. — Сам проверю.

У Павла Константиновича в горле клокотнуло, когда увидел, чем занимается директор. В такое-то время!

Грязнов сидел на круглом вертящемся стуле у рояля, строгий, чопорный. Сбоку сын его Митя, не в меру упитанный, с круглыми глазами.

О, бая-де-р-а…—

надрывалось чадо, глядя отсутствующими глазами в потолок. Митя был в бархатной куртке, в бархатных же штанах, коротких, с застежками.

Ты прекрасна, как цвет-о-к…

Грязнов желчно глянул на стоявшего в дверях старшего конторщика, загораясь гневом, хлопнул лакированной крышкой рояля.

— Фабрику взорвали?

— Упаси бог, пока еще во сне такое не снится.

— С чем же пришли?

Павел Константинович всегда терялся, если директор начинал говорить резко, отрывисто, будто бросал камни. В душе вспыхивала обида, только годами выработанная привычка помогала подавлять возмущение, желание возражать. Но, видимо, даже у таких исполнительных, услужливых людей, как Павел Константинович, бывают случаи, когда ничто не может сдержать взрыва. Такой случай был сейчас. Не вина конторщика, что он перенервничал, — не из-за себя — и сорвался.

— Господин директор, будьте добры собраться и прибыть в училище. Вас дожидаются.

— Что?!

С дрожью в голосе Павел Константинович повторил:

— Фабрика без руководства. В училище митинг… Рабочие требуют…

Лихачев честно выдержал ненавистный, тяжелый взгляд. Грязнов это оценил. Спросил слабее:

— Что случилось?

— Приняли какие-то решения и хотят ознакомить вас с ними, не в конторе, прямо в училище…

Грязнов нервно одёрнул пиджак, подтолкнул сына, чтобы бежал в комнаты. Снова мельком взглянул на конторщика: «Чертово время. Совсем перестал понимать людей».

— Кучер здесь?

— Дожидается.

Антип спешил от проруби, оскальзывался, взбираясь на крутой берег. С крыльца следили за ним Грязнов и конторщик. «Ах ты, господи! — бормотал Антип, — Не доглядел вовремя… Чего там, проглядел…»

— Туточки я, туточки, господин директор, — крикнул громче. — Живехонько поедем…

Грязнов в черном пальто, шляпе, в руках трость, стоит прямо, вглядывается щурясь. Павел Константинович изогнут, словно в полупоклоне, словно большая меховая шапка гнула голову, лицо в красных пятнах — нелегко дался разговор на равных.

Сели в возок. Антип силился прижать локтями оттопырившиеся карманы. Голодная после зимней спячки рыба в самом деле брала «на так», и он поймал несколько окуньков, решил побаловать себя ухой. Проклятая рыбешка шумно трепыхалась, и это смущало мужика. Грязнов, ясно, догадался, что кучер делал у проруби.

Будто в подтверждение такой мысли, директор ткнул тростью в спину, спросил — без зла, правда:

— Ну, а ты, Антип, что ждешь от революции? Поди решил, все теперь стало доступно?

Антип невольно натянул вожжи, остановил лошадь.

— Извиняйте, господин директор. — Кучер покаянно вгляделся в темные (не поймешь, что думает), сухие глаза Грязнова. — Мальчишонка больно забавный: «Глянь, дядька; палец опушшу в воду — сама рыбешка тычется». Не врал, стервец, сохотил меня. И как не сохотить, сама в руки дается? Вот такая революция… Но ежели вы что другое подумали, — одним мигом на вольный простор, пущай плавает.

Антип никогда не скажет прямо, Грязнов привык, и сейчас напряженно вслушивался, строил догадки; о чем он?

— Ты понятнее бы… Ближе к делу.

— Чего там, куда ближе, вот… — Антип совсем потерянно полез в карман, вытянул рыбешку, подкинул на озябшей красной ладони. — Конечно, извиняйте, баловство одно. Малец сохотил: «Палец опушшу…» Загорелся…

Ждал, как отнесется к тому Грязнов, а у того по лицу будто тень от веселого солнышка; шевельнулся, толкнув плечом конторщика.

— Не об этом я, Антип, хотя и то, что рассказал, близко к вопросу. Что от революции ты ждешь, как понимаешь?

— А что, господин директор, ждать нам с ней, — показал кучер на лошадь. В то же время себя ругал: «Дернул за язык, старая беда, выставился. Знать он не знал, что его прудовую рыбешку в кармане держу. Рассловесился…» — У нас, господин директор, одно дело — запрягай и вози. Хороший ли царь, плохой, или вовсе его нет — вози, больше делов нету.

— Во! — оживленно сказал Грязнов, повернувшись всем телом к старшему конторщику. — Вот она, мудрость народная. — Заблестели глаза, увлажнились. — Что меня и поддерживает: крепок народ русский.

— Училище проезжаем, — напомнил конторщик.

Антип напрягся, что ответит, останавливать ли. Грязнов промолчал, и возок, разбрызгивая мокрый снег, понесся к фабричной конторе.

Внешне все выглядело как обычно: в дверях кабинета появился Лихачев, все такой же почтительный.