Потоп (Книга II, Трилогия - 2)

– Одному мне от вас не отбиться, ну да нас поболе будет. Не сносить вам головы!

– И нас поболе будет, веди!

– Ну и ступайте себе, мне что за дело!

– Дай нам поесть, что найдется, да горелки. Пана везем, он заплатит.

– Коль живым отсюда уедет.

Ведя такой разговор, они вошли в хату, где в очаге пылал огонь, а из горшков, стоявших на поду, пахло тушеным мясом. Хата была довольно просторная. Сорока сразу заметил, что у стен стоит шесть топчанов, заваленных бараньими шкурами.

– Да тут какая-то ватага живет, – пробормотал он, обращаясь к товарищам. – Насыпьте пороху на полки ружей да смотрите в оба! Этого хама стерегите, чтоб не убежал. Нынешнюю ночь пусть хозяева на улице поспят, мы хаты не уступим.

– Паны нынче не приедут, – сказал смолокур.

– Оно и лучше, не придется ссориться из-за жилья, а завтра мы уедем, – ответил ему Сорока. – А покуда положи-ка нам мяса в миску, мы голодны, да лошадям овса не пожалей.

– А откуда же тут, на смолокурне, овсу взяться, вельможный пан солдат?

– Слыхали мы, лошади у тебя в сарае стоят, стало быть, и овес должен быть, не смолой же ты кормишь их.

– Не мои это лошади.

– Твои ли, не твои ли – едят то же, что наши. Живо, парень, живо, коли тебе шкура дорога!

Смолокур ничего не ответил. А солдаты тем временем уложили спящего пана Анджея на топчан, после чего сели за ужин и стали уписывать тушеное мясо и бигос, большой чугун которого стоял на очаге. Нашлась и пшенная каша, а рядом в кладовой Сорока обнаружил большую сулею горелки.

Однако он и сам только прихлебнул, и солдатам не дал пить, – решил ночью быть начеку. Эта пустая хата с топчанами на шестерых мужиков и сараем, в котором ржал табун лошадей, показалась ему странной и подозрительной. Он просто подумал, что это разбойничий притон, тем более что в той же кладовой, откуда он вынес сулею, увидел много оружия, развешанного на стенах, бочку пороха и всякую рухлядь, награбленную, видно, в шляхетских усадьбах. Если бы вернулись домой хозяева хаты, трудно было бы ждать от них не то что гостеприимства, но просто пощады; поэтому Сорока, заняв хату с оружием в руках, намерен был удержаться в ней силой или вступить с хозяевами в переговоры.

Он должен был это сделать и ради Кмицица, для которого путешествие могло оказаться гибельным, и ради общей их безопасности. Одно только чувство было чуждо ему, стреляному, видавшему виды солдату, – это чувство страха. Но теперь он трепетал при одной мысли о князе Богуславе. Много лет служил он Кмицицу и слепо верил не только в отвагу своего молодого господина, но и в его счастье; не однажды видел он его подвиги, отчаянно дерзкие, граничившие с безрассудством, которые неизменно кончались удачей и сходили рыцарю с рук. С Кмицицем совершил он все «наезды» на Хованского, принимал участие во всех набегах, наскоках и похищениях и утвердился в мысли, что его господин все может, что ему все нипочем и вырвется он из любой пучины и ввергнет в нее, кого ему вздумается. Кмициц был для него воплощением величайшей силы и удачи, а теперь вот напал, знать, молодец на молодца, нет, напал, знать, пан Кмициц на молодца похрабрей и поудачливей. Как же так? Увез он князя одного, безоружного, был тот в его руках, а ведь вот ушел, мало того – самого пана Кмицица сокрушил, солдат его погромил и так напугал, что они бежали в страхе, опасаясь, как бы он не бросился за ними в погоню. Диву давался Сорока, просто голову терял, раздумывая об этом, – всего он мог ждать, но только не того, что найдется удалец, который одолеет его господина.

– Неужто кончилось наше счастье? – ворчал он про себя, озираясь кругом в изумлении.

И хоть прежде он, бывало, с закрытыми глазами шел за Кмицицем в стан Хованского, на его квартиру, окруженную восьмидесятитысячным войском, теперь при одном воспоминании о длинноволосом князе с девичьими глазами и розовым лицом на него нападал суеверный страх. Он сам не знал, что делать. Его пугала мысль, что не нынче-завтра придется выехать на большую дорогу, где их может встретить если не сам страшный князь, то посланная им погоня. Потому-то и свернул он с дороги в дремучий лес, а теперь хотел переждать в этой лесной хате, пока погоня не потеряет след и не выбьется из сил.

Но и это убежище, уже по другим причинам, казалось ему небезопасным; надо было решать, что делать: приказав солдатам стать на страже у дверей и окон хаты, Сорока обратился к смолокуру:

– Возьми, парень, фонарь, и пойдем со мною.

– Разве что лучиной придется посветить тебе, вельможный пан, нет у меня фонаря.

– Что ж, посвети лучиной; спалишь сарай и лошадей – не моя беда!

На такое dictum [88] в кладовой тотчас нашелся фонарь. Сорока приказал парню идти вперед, а сам последовал за ним, сжимая в руке пистолет.

88

слово (лат.).

– Кто живет в этой хате? – спросил он по дороге.

– Паны живут.

– Как звать их?

– Этого мне говорить не велено.

– Вижу я, парень, не миновать тебе пули!

– Вельможный пан, ну а совру я, скажу другое какое имя, – возразил ему смолокур, – какой тебе от этого толк, все едино придется на веру принять.

– И то правда! А много ли их?

– Старик, два паныча да два челядинца.

– Что же они, шляхтичи?

– Само собой.

– И живут тут?

– Когда тут, а когда Бог их знает где.

– А лошади откуда?

– Они и пригоняют, а откуда – Бог их знает!

– Скажи ты мне по совести, не промышляют ли твои хозяева на большой дороге?

– Да откуда же мне знать, милостивый пан? Вижу, берут лошадей, а у кого – не моя забота.

– А что они с ними делают?

– Иной раз возьмут табунок, голов десять, двенадцать, сколько есть, и угонят, а куда – я тоже не знаю.

Ведя такой разговор между собою, они дошли до сарая, откуда доносилось фырканье лошадей, и вошли внутрь.

– Свети! – велел парню Сорока.

Тот поднял вверх фонарь и стал светить. Сорока глазом знатока оглядывал по очереди лошадей, стоявших в ряд у стены, и головой качал, и языком прищелкивал, и ворчал про себя:

– Как бы покойный пан Зенд обрадовался!.. Вот польские, московские, а вон немецкий мерин, и та кобыла тоже немецкая!.. Хороши! А чем кормишь их?

– Чтобы не соврать, милостивый пан, я две полянки еще весною овсом засеял.

– Так твои хозяева еще с весны пригоняют сюда лошадей?

– Нет, они ко мне челядинца прислали с наказом.

– Стало быть, ты ихний?

– Был ихний, покуда они на войну не ушли.

– На какую войну?

– Разве я знаю, милостивый пан? Ушли далёко, еще прошлый год, а нынче летом воротились.

– Чей же ты теперь?

– Да ведь леса королевские.

– А кто посадил тебя тут смолу курить?

– Королевский лесничий, родич хозяев, он тоже с ними лошадей пригонял, да уехал как-то и больше не воротился.

– А гости к твоим хозяевам не наезжали?