Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
У людей, незнакомых с войною, сердца наполнялись отвагой при виде этого прирожденного солдата, которому все, что творилось кругом, – рев пушек, град пуль, разрушение и смерть, – казалось такой же привычной стихией, как саламандре огонь.
Он брови супил, глаза его горели огнем, на щеках рдел румянец, и дикой радостью пылало лицо. Каждую минуту наклонялся он над орудием, весь поглощенный наводкой, весь охваченный пылом сражения, целился самозабвенно, наведя наконец пушку, кричал: «Огонь!» – и когда Сорока прикладывал фитиль, бежал на вал поглядеть и кричал оттуда:
– Наповал!
Орлиным взором пронзал он тучу дыма и пыли; завидев где-нибудь сбившиеся в кучу шляпы или шлемы, тотчас крушил и рассеивал их метким огнем, как громом.
Порою, когда разрушение было больше обычного, он разражался смехом. Ядра пролетали мимо и над головой, а он глазом не повел. Внезапно после выстрела взбежал на насыпь, впился глазами в даль и крикнул:
– Мы пушку разбили! Только три теперь ревут!
До полудня он и духу не перевел. Пот заливал ему лоб, от рубахи шел пар, все лицо было в саже, глаза сверкали.
Сам Петр Чарнецкий дивился его меткости и в перерывах повторял:
– Война тебе не внове! Сразу видно! Где это ты так научился?
В третьем часу на шведской батарее умолкла вторая пушка, разбитая метким выстрелом Кмицица. Оставшиеся две шведы через некоторое время скатили с насыпи. Видно, решили, что эту батарею удержать нельзя.
Кмициц вздохнул с облегчением.
– Отдохни! – сказал ему Чарнецкий.
– Ладно! Есть хочу, – ответил рыцарь. – Сорока, дай чего-нибудь!
Старый вахмистр справился мигом. Он принес водки в жестяной кружке и вяленой рыбы. Кмициц стал с жадностью есть, то и дело поднимая глаза и глядя, как на ворон, на пролетавшие мимо гранаты.
А летело их много, и притом не со стороны деревни Ченстоховки, а вовсе с противоположной, это они перелетали через костел и монастырь.
– Плохи у них пушкари, слишком высока наводка, – сказал пан Анджей, не переставая есть. – Посмотрите, опять перелет, все ядра на нас летят!
Слушал его молодой послушник, семнадцатилетний паренек, который только поступил в монастырь. Он перед этим все подносил ядра и не уходил, хотя войну видел впервые и от страха у него поджилки тряслись. Видя спокойствие Кмицица, он трепетал от восторга и теперь, услышав эти слова, невольно прижался к нему, точно желая найти защиту под крылом столь могучего рыцаря.
– Неужто они могут попасть в нас с той стороны? – спросил он.
– Отчего же нет? – ответил пан Анджей. – Что, милый, испугался?
– Милостивый пан, – дрожа, ответил послушник, – я слыхал, что на войне страшно, но никак не думал, что может быть так страшно!
– Ну, не всякого пуля берет, а то бы и людей не осталось на свете, матери не успели бы народить.
– Больше всего я боюсь этих огненных ядер, этих гранат. Почему они рвутся с таким треском? Матерь Божия, спаси и помилуй! И почему так страшно калечат людей?
– А я вот растолкую тебе, голубь ты мой, ты сразу и поймешь. Ядро это железное, в середине полое, начинено порохом. В одном месте у него просверлено очко, а в очке трубка сидит, бумажная, а то и деревянная.
– Иисусе Назарейский! Трубка сидит?
– Да! А в трубке клок пакли, пропитанный
серой, он-то при выстреле и загорается. Граната трубкой должна на землю упасть, чтобы в середину ядра ее вбить, тогда огонь дойдет до пороха и разорвет снаряд. Много гранат падает и не на трубку, но это ничего, – коль огонь дойдет до пороха, граната все равно взорвется…Вдруг Кмициц протянул руку и быстро произнес:
– Смотри, смотри! Вон туда! Вот тебе и пример!
– Иисусе Христе! Дева Мария! – крикнул послушник, увидев летящую прямо на них гранату.
Между тем граната шлепнулась на раскат и, шипя и поднимая пыль, заскакала по мостовой, а за нею потянулась струйка голубого дыма; перевернувшись раз, другой, граната подкатилась к самой стене, упала на кучу мокрого песка, насыпанную до самого палисада, и, совсем потеряв силу, осталась лежать неподвижно.
К счастью, она упала трубкой вверх; но клок, видно, не погас, так как тотчас взвился дым.
– На землю! Падай ничком! – закричали испуганные голоса. – На землю! На землю!
Но Кмициц в ту же минуту соскользнул по куче песка вниз, молниеносным движением ухватил трубку, дернул ее, вырвал из очка и, подняв руку с пылающим клоком, закричал:
– Вставайте! Все равно что собаке зубы вырвал! Сейчас она и мухи не убьет!
С этими словами он ткнул ногой корпус гранаты. Все замерли, увидев этот геройский подвиг; некоторое время никто слова не мог вымолвить, наконец Чарнецкий крикнул:
– Безумец! Ведь если бы она взорвалась, ни синь пороха от тебя не осталось бы!
Но пан Анджей разразился таким неподдельным смехом, что зубы блеснули у него, как у волка.
– Небось порох остался бы! А разве он нам не нужен? Начинили бы ядра, и я бы еще после смерти набил шведов!
– Чтоб тебя громом убило! И где в тебе страх?
Молодой послушник сложил руки и с немым восторгом смотрел на Кмицица. Но подвиг рыцаря видел и ксендз Кордецкий, который как раз направлялся к ним. Он приблизился, обеими руками обнял голову пана Анджея, затем благословил его.
– Такие не сдадут Ясной Горы! – сказал он. – Но я запрещаю тебе подвергать опасности свою жизнь, она нужна нам. Пальба уже стихает, и враг уходит с поля битвы; возьми же эту гранату, высыпь из нее порох и отнеси ее Богоматери. Милей будет ей этот дар, чем все жемчуга и самоцветы, что ты подарил ей!
– Отец! – воскликнул растроганный Кмициц. – Ну что тут такого! Да я для Пресвятой Девы… Нет, слов у меня не хватает! Да я муку, смерть готов принять! Я не знаю, что готов совершить, только бы послужить ей!
И слезы блеснули на глазах пана Анджея, а ксендз Кордецкий сказал:
– Иди же к ней с этими слезами, покуда они не обсохли! Ниспошлет она тебе свое благословение, успокоит тебя, утешит, честью и славой увенчает!
С этими словами он взял пана Анджея под руку и повел в костел; Чарнецкий некоторое время смотрел им вслед, а затем сказал:
– Много видал я на своем веку храбрецов, которые ни во что не ставили pericula; но этот литвин сущий ч…
Тут пан Петр ударил себя по губам, чтобы черным словом не обмолвиться в святыне.