Потоп (Книга II, Трилогия - 2)

Решив наконец, что вино уже оказало свое действие, он обратился к офицерам со следующими словами:

– Вы заметили, господа, что на совет не явились польские полковники, хотя я всем послал вызов?

– Да вы, генерал, верно, знаете, что польские солдаты во время рыбной ловли нашли монастырское серебро и передрались из-за него с нашими солдатами. Человек двадцать зарублено насмерть.

– Знаю. Часть серебра, притом большую, я вырвал у них из рук. Оно тут, у меня, я вот раздумываю, что с ним делать.

– Полковники потому, наверно, и сердятся. Они говорят, что, раз поляки нашли серебро, оно принадлежит полякам.

– Вот так резон! – воскликнул Вжещович.

– А по-моему, есть в том резон, – вмешался в разговор Садовский, – и когда бы, граф, вы нашли серебро, думаю, тоже не сочли бы нужным делиться не то что с поляками, но даже со мною, хоть я и чех.

– Прежде всего я не разделяю ваших добрых чувств к врагам нашего короля, – мрачно отрезал Вжещович.

– Но по вашей милости мы принуждены разделять с вами стыд и позор, которые пали на нас оттого, что мы бессильны покорить эту крепость, куда вы изволили нас привести.

– Так вы, стало быть, потеряли уже всякую надежду?

– А у вас она еще осталась? Что ж, разделите ее с нами!

– Вы угадали, и знайте, что господа офицеры охотнее разделят со мною мою надежду, нежели с вами ваш страх.

– Уж не хотите ли вы сказать, что я трус?

– Я не смею думать, что храбрости у вас больше, нежели вы сами изволили выказать.

– Я же смею думать, что у вас ее меньше, нежели вы силитесь выказать.

– Ну а я, – прервал их Миллер, с неприязнью глядя на Вжещовича, вдохновителя неудачной осады, – решил отослать серебро в монастырь. Может, добром да лаской мы большего добьемся у этих упрямых монахов, нежели пулями да пушками. Пусть поймут, что мы хотим завладеть не их богатствами, а крепостью.

Офицеры с удивлением посмотрели на Миллера, – они никак не ждали от него такого великодушия.

– Лучше ничего не придумаешь! – сказал наконец Садовский. – Ведь мы тем самым заткнем рот польским полковникам, которые зарятся на это серебро. Само собою, и на монахов это сильно подействует.

– Сильней всего на них подействует смерть этого Кмицица, – возразил Вжещович. – Надеюсь, Куклиновский уже содрал с него шкуру.

– Думаю, что он уже мертв, – промолвил Миллер. – Но это имя снова напомнило мне о нашей невознаградимой потере. Взорвано самое крупное орудие во всей артиллерии его величества. Не скрою, господа, на него я возлагал все мои надежды. Брешь уже была пробита, тревога ширилась в крепости. Еще каких-нибудь два дня, и мы бы пошли на приступ. Теперь все рассыпалось прахом, пропали все труды, все усилия. Стену они починят за один день. А те орудия, которые у нас еще остались, не лучше крепостных, их легко разбить. Тяжелых взять неоткуда, их нет и у маршала Виттенберга. Господа! Чем больше я думаю о нашем поражении, тем ужаснее оно мне представляется! И подумать только, что нанес его нам один человек! Один дьявол! Один пес, черт бы его побрал!

В припадке бессильного и поэтому совершенно необузданного и дикого гнева Миллер ударил кулаком по столу.

Помолчав с минуту временя, он вскричал:

– А что скажет его величество, когда до него дойдет весть об этой потере?!

И еще через минуту:

– Что же делать? Не зубами же грызть эту скалу! Чтоб их громом убило, этих уговорщиков, что заставили меня осадить крепость!

С этими словами он в сердцах так хватил об пол хрустальную чашу, что хрусталь разбился в мелкие дребезги.

Офицеры молчали. Недостойное поведение генерала, которое больше приличествовало мужику, а не военачальнику, занимающему столь высокий пост, восстановило всех против него, офицеры совсем помрачнели.

– Давайте же советоваться, господа! – крикнул Миллер.

– Советоваться можно только спокойно, – возразил князь Гессенский.

Миллер засопел и в гневе раздул ноздри. Через некоторое время он успокоился, обвел глазами присутствующих, как бы вызывая их на откровенность, и сказал:

– Прошу прощения, господа, но нельзя удивляться моему гневу. Не стану вспоминать все города, которые я покорил, приняв начальство после Торстенсона, ибо не хочу я пред лицом нынешнего поражения хвастаться старыми успехами. Все, что творится у стен этой крепости, выше человеческого понимания. Но посоветоваться нам надо. За тем я вас и позвал. Давайте же обсудим дело, и что решим мы большинством голосов, то я и исполню.

– Генерал, скажите, о чем мы должны советоваться? – спросил князь Гессенский. – О том ли только, как покорить нам крепость, или о том, не лучше ли снять осаду?

Миллер не хотел ставить вопрос так недвусмысленно и, уж во всяком случае, не хотел первым произнести роковые слова, поэтому он сказал:

– Говорите, господа, откровенно все, что вы думаете. Все мы должны печься о благе и славе его величества.

Но никто из офицеров не хотел выступить первым с предложением снять осаду, поэтому снова воцарилось молчание.

– Полковник Садовский! – сказал через минуту Миллер голосом, которому он постарался придать ласковость и приятность. – Вы всегда более откровенны, нежели прочие, ибо ваша слава хранит вас от всяких подозрений…

– Я думаю, генерал, – ответил полковник, – что этот Кмициц был одним из величайших воителей нашего времени и что положение наше отчаянное.

– Ведь вы, сдается, полагали, что нам надо снять осаду?

– Позвольте, генерал, я был только за то, чтобы не начинать осады. А это совсем другое дело.

– Что же вы теперь советуете?

– Теперь я уступаю слово господину Вжещовичу.

Миллер грубо выругался.

– Господин Вейгард ответит за эту злополучную осаду! – сказал он.

– Не все мои советы были исполнены, – дерзко возразил Вжещович, – и я тоже смело могу снять с себя ответственность. Нашлись такие, которые отвергли их. Нашлись такие, которые, питая поистине странную и непостижимую приязнь к монахам, убеждали вас, генерал, отказаться от всех решительных средств. Я советовал повесить посланных к нам монахов и уверен, что, когда бы это было сделано, ксендзы в страхе открыли бы нам ворота этого курятника.

Вжещович обратил при этом взор на Садовского; но не успел тот возразить, как в разговор вмешался князь Гессенский.

– Не называйте, граф, эту твердыню курятником! – сказал он. – Чем больше преуменьшаете вы ее значение, тем больше увеличиваете наш позор.

– И тем не менее я советовал повесить послов. Страх и еще раз страх, вот что повторял я с утра до вечера; но полковник Садовский пригрозил уйти со службы, и монахи ушли отсюда целыми и невредимыми.

– Ступайте же, граф, нынче в крепость, – ответил Садовский, – и взорвите порохом самую большую их пушку, как сделал Кмициц с нашей кулевриной, и я ручаюсь, что это пробудит больший страх, нежели разбойничье убийство послов!