Потоп
Шрифт:
Негритянский проповедник. Единственный человек в Фидлерсборо с университетским образованием, если не считать одного или двух арестантов в тюрьме. (Я так и не окончил университет, а Блендинг Котсхилл, в сущности, не городской житель.) Учился в Говарде и Гарварде, очень умён, тактично ведёт себя с белыми, посвятил себя заботам о своей пастве — о всех болящих, голодных, понёсших утраты, узниках, осуждённых. Помогает беднякам. Господи, да чем он может им помочь! Сладкоречивые ханжи ставят его в пример: вот на что-де способен черномазый, если
Яша Джонс прочёл на полях нацарапанные там слова:
Вопрос: Почему сегодня никто не пригласил Потса на обед?
Вопрос: Как Потс потерял левую руку? Когда? Двадцать лет тому назад, когда я встречал его на улице, она у него была.
Внизу на странице было аккуратно напечатано:
NB. Повидать генерала. О негре — расспросить.
А ещё ниже шла недавняя приписка:
Есть ли смысл перенести парня в шутовских штанах из мотеля «Семь гномов» в Фидлерсборо? Можно придумать строительство нового мотеля для спортсменов, туристов и т. д. Поместить его в странный мир Фидлерсборо.
Яша Джонс перевернул ещё одну страницу. Она была почти пустая. На ней было написано:
И больше ничего.
Он закрыл папку, оставив её на коленях.
Посмотрел в окно за реку на расстилавшуюся там равнину.
— Фидлерсборо… — произнёс он вслух.
И закрыл глаза.
Он увидел теперь не улицу Фидлерсборо, а огромную, барскую, мягко освещённую комнату, завешанную гобеленами, зеркалами, разукрашенную позолотой. В эту барскую комнату входил его собственный отец — высокий, худой, чернобородый, одетый в чёрный костюм и сверкающую белизной рубашку — и говорил: «Сегодня я обедаю с тобой. Сказал Франсуа, чтобы обед подали сюда».
На месте той комнаты возникла другая, а потом ещё одна, потом третья, и повсюду окна выходили на что-нибудь величественное: на сверкающее под солнцем бирюзовое море, на искрящиеся снеговые вершины, на просторы шотландских болот, на крыши Чикаго. Комнаты были разные, но похожие друг на друга, и отец его говорил:
— Сегодня я обедаю с тобой.
Или: «Мистер Джарвис доложил, что ты невнимателен на уроках латыни».
Или: «Завтра мы уезжаем».
Яша Джонс открыл глаза.
— Фидлерсборо, — снова произнёс он вслух.
Он лежал и думал, каково было бы всю жизнь ежедневно ходить по Ривер-стрит, следить
за тем, как одно время года уступает место другому, замечать перемены, которые кладёт на лица время. Чувствовать, как и твоё лицо меняется день ото дня в Фидлерсборо.В дверь постучали.
— Войдите, — сказал он.
Прежде чем он успел приподняться, дверь отворилась.
Секунду, к вящему его удивлению, никто не появлялся, но потом вошла Мэгги Толливер-Фидлер, ногой пошире отворяя дверь; в руках у неё был поднос со стеклянным графином и тарелкой какой-то еды.
— Привет, — сказала она. — Надеюсь, не помешала работать?
— Ничуть, ничуть, — улыбаясь, заверил он. — Я только не совсем прилично одет.
Он умудрился сесть, запахнуть халат, слезть с кровати. Он стоял перед ней босиком и от этого чувствовал себя беззащитным.
— Очень красивый халат, — сказала она, откровенно его разглядывая.
— Ну да, — произнёс он. А потом, к своему удивлению, признался: — Сам бы я такого не выбрал. Подарок.
Произнеся это нелепое, неуместное, неизвестно как вырвавшееся оправдание, он почувствовал себя ещё более беззащитным.
В глубине души ему что-то подсказывало: не надо ничего объяснять, не надо откровенничать, если не пытаться ничего объяснять, можно вытерпеть до конца.
Он и раньше слышал этот тайный голос.
Но Мэгги Толливер-Фидлер глядела на него и на халат поверх подноса с графином и, улыбаясь, с оттенком женского лукавства и дерзости произнесла:
— А!
Он остро ощущал, что стоит перед ней с голыми ногами. Уж не покраснел ли он? Ничего, подумал он, я так загорел, что это не имеет значения.
А она продолжала с той же усмешкой на овальном смуглом лице:
— Что же, у кого-то явно хороший вкус. Он вам идёт. — Она критически его оглядела. — Не знаю, какого он происхождения, но в нём вы напоминаете картину из Ветхого завета. Что-то египетское, фараона или вроде того.
— Только что выкопанного, — сказал он.
— Нет, разбуженного…
— Злая клевета, — сказал он. — Я работал.
Она взглянула на лежавшую на кровати папку.
— Ага, — сказала она. — Работёнка Бреда о Фидлерсборо.
Она помолчала и вдруг сунула ему поднос.
— Лимонад и сахарное печенье. Подкрепитесь до ужина. То есть, вернее, до обеда. В семь. Но если хотите выпить…
Она двинулась к двери, поставив поднос на кровать.
— Кстати, — сказала она, — мама Фидлер обещала сегодня к нам спуститься.
— Очень приятно, — сказал он и собрался её поблагодарить, но дверь за ней уже закрылась.
Он выпил стакан лимонада и съел два печенья, не разобрав их вкуса, побродил босиком по комнате, постоял у окна, поглядел на реку. Потом вернулся и снова лёг на кровать…
Он закрыл глаза и увидел Ривер-стрит. Мимо текла тяжёлая маслянистая река. Загадочный свет у него в голове ярко озарил Ривер-стрит, и она застыла.
Он подумал: Может, вот так оно и должно быть?
Именно потому, что он этого не знал, образ плыл у него перед глазами полный глубокого значения. Ему вдруг стало ненавистно всё, что он сделал до сих пор, всё, что принесло ему славу.
Да, может, вот так оно и должно быть.
Он подумал о том, как поднимутся воды и люди поймут, что жизнь, которой они жили, была благодатью.
Немного погодя он встал, подошёл к раковине в углу — устройство напомнило ему провинциальную гостиницу во Франции, — пустил горячую воду и побрил голову. Потом втёр в кожу лосьон.