Потребитель

Будь я им, на закате четвертого дня я тихонько спустился бы вниз по склону, скрываясь в тумане, и я спрятался бы у обочины по дороге к дому, в том самом разросшемся буераке колючих ягодных кустов, где прятался ребенком, в тайной пещере в глубине чащи, невидимой для окружающего мира. С восходом солнца пар поднимался бы от моей влажной одежды и немытого тела, пока я ждал, когда взревет двигатель и родители с девочкой проедут мимо. Когда б они уехали, я, улизнув из укрытия своей пещеры, мигом побежал бы за дом, где, я знал бы, меня укроет от глаз соседей низко нависающая над землей крона авокадо, которая теперь, по прошествии лет, полностью скрыла южный задний угол дома. Здесь я мог бы поработать над окном прачечной комнаты, надежно укрытый густой листвой. Я мог бы знать, что это окно — из тех, что открываются маленькой ручной фомкой.

Толкнув фомкой как следует верхний правый угол покрытой коркой алюминиевой рамы, можно было бы приоткрыть матовое окно на дюйм, как это и делалось, когда я возвращался с ночных прогулок по окрестностям, заглядывая в окна, мальчишкой.

Оказавшись внутри, я не побеспокоился бы изучить место, потому что знал бы, что в доме все безвозвратно переменилось стараниями теперешних хозяев. Вместо этого я бы направился прямо в маленькую спальню рядом с прачечной комнатой, которая когда-то была комнатой служанки, но потом стала моей, когда мы больше не могли позволить себе прислугу. Комната казалась бы уединенной и тайной, поскольку находилась бы в дальнем конце дома, и была бы залита тусклой охрой утреннего солнца, сочащегося сквозь незнакомые кружевные шторы, подходящие для комнаты молодой девушки.

Я мог бы не обратить внимания на фарфоровые вещицы, инкрустированные шкатулки и книги в мягкой обложке на белом лакированном столе, как и на компьютер, и на постеры рок-певцов. Меня бы приятно удивило, что кровать стоит на том самом месте, где всегда стояла моя — напротив скользящей двери чулана. Кровать была бы повыше и более упругой, чем та, на которой я спал все свои детские годы. Заползши в нее прямо в одежде, я натянул бы надушенные сиренью покрывала на свои спутанные волосы и жесткую бороду и свернул бы подзорную трубу — воронку из простыней, соединяющую мой глаз с внешним миром. Мне было бы безопасно в теплом мраке моей берлоги, а воронка давала бы мне обзор крошечного участка стены рядом с дверью чулана, где штукатурка немного грубее и, если сосредоточиться, выглядит, как поверхность луны или далекой планеты в незнакомой галактике. Я осторожно просунул бы палец в темную трубу, как будто мой палец — это сам я, плывущий сквозь бесконечность. И я смотрел бы так, позволяя своим глазам выйти из фокуса, теряя полностью ощущение самого себя, прошлого и будущего.

Девочка парила бы в бурлящей горячей воде своей ванной, грезя, освобожденная от постоянной боли в коленях лечебной горячей водой и отсутствием гравитации. Она могла бы говорить спасибо за то, что восстановила-таки в полной мере свои ноги, хотя врачи и сказали, что шрамы останутся навсегда. Даже в столь юном возрасте она была бы достаточно зрела, чтобы смотреть на это как на благословение — после того кошмарного случая, когда она не справилась со своим велосипедом, направляясь с друзьями на пляж, и ее ноги раздробила машина. Она бы фантазировала, вернувшись домой из школы в день государственного праздника, тихонько напевая сама себе популярную песенку. Сначала робко, но затем, ободренная звучностью, которую придает пению пар в ванной, она могла бы запеть громче, но с хрупкой слабостью, которой только голос юной девушки и может обладать. Я мог бы тогда слышать ее пение, если бы я был им.

1993

Жертвоприношение

 Земля — твердая костяная скорлупа, растянутая по пустыне, как окаменевшая кожа. Поверхность оплетена паутиной черных волос-трещинок, в чистом белом насилии солнца лакающих прохладные тени из тайного подземного убежища. Они работают голые по пояс, как пара красных муравьев, усердствующих на соляной корке, их кирки взлетают широкими размашистыми дугами вдоль линии, что выходит из закрепленной точки у живота, стянутая напряженным канатом их рук. Гладкие стальные головки их кирок прорезают траекторию, как снаряды, вылетая из-за спины и проносясь над их головами по параболической кривой, которая завершается грубым хрустом земли — смачным чавканьем, похожим на испускание застоявшихся газов. С каждым ударом из их солнечных сплетений выскакивает невольное хрюканье, как если бы они были парой язычников, опьяненных похотью, совокупляющихся с сухими дырками в затвердевшем песке. Их бы не удивило, если бы с каждым вторжением стали земля извергала кровь.

Низко над землей в наэлектризованном поле, плоско растянутом над равниной, золотой мех блестящих ос висит, шурша оживлением в иссушающем ветре, как курящееся серой болото.

Пока они трудятся, пот высыхает на их коже и оставляет соляные разводы, которые откладываются на торсах выбеленными волнистыми слоями, отслеживая в их плоти течение времени. Они останавливаются через равномерные промежутки и пьют воду из старой ржавой банки, пахнущей бензином. Они то и дело цедят вино из тыквы-горлянки, держа ее высоко над по-рыбьи открытыми ртами, смывая жирные комочки черного опия, потом возвращаются к работе со свежими силами, сонно и методично, под жужжащую серенаду дремотного псалма ос, звучащую интенсивнее или глуше в зависимости от ветра.

Они врезаются в корку по прямой, один за другим снимая зазубренные пласты пустыни, как части огромной головоломки, которые выворачивают по ходу канавы ломами и громоздят по ее кромке, продолжая скрести изорванную землю, протягивая черную полоску, будто ковровую дорожку, бесцельно разворачивающуюся в даль пустынной белой равнины. Пока они работают, осы торжественной процессией слетаются к свежей разрытой грязи за их спинами, высасывая последние воспоминания влаги из обнаженной земли. Вдалеке, прямо над курящимся горизонтом, красный прыщ, как точка на листе бумаги, заливается нарастающим жаром. Они ведут свою канаву к этой точке.

Утром, когда их высадил здесь грузовик, звезды были размазаны по черному куполу широкими полосами бинта, похожими на титановую краску, размазанную руками сумасшедшего, заключенного во мраке одиночной камеры. Заря разбухала на краю шара — далекая раскаленная катастрофа, обрисовывая силуэт мастера, указывающего куда-то в черную пустоту: его глаза сощурены в узенькие щелки, а палец вытянут, как у слепца, само тело которого — компас, определяющий, откуда доносится звук. Они не видели почти ничего дальше белых хлопчатобумажных рубах, выданных заказчиком, и своих бледных рук, сжимающих светлое дерево рукояток кирок перед глазами, но принялись копать в направлении, указанном мастером. Потом он уехал с обессилевшей бригадой, свесившей руки с деревянных бортов грузовика, мрачно глядевшей на остающихся, похожей на заключенных или скот в некоем каннибальском мире будущего.

Грузовик исчезал в карнавале красных габаритных огней и огоньков сигарет. Левитируя на дрожащей голубой луже передних фар, в молчании он полз во тьму к своим множественным пунктам назначения, местам одинаково безмозглых и изнурительных работ. Когда солнце взошло достаточно, чтобы можно было различить в пустоте детали, прямо по курсу, указанному мастером, появился неподвижный землемерный флажок. Через некоторое время они сняли рубашки и обвязали их вокруг поясов, и карамельный свет раннего утра освежал и гладил их спины, пока они работали.

Без единого места, где можно было бы укрыться от усиливающегося солнечного излучения, не в силах просто остановиться из-за невыносимой тоски, они продвигались, потея и невольно кряхтя, разрубая и взламывая корку пустыни. Дюйм за дюймом приближаясь к флажку, их тела продирались сквозь гравитацию, перемалывая ее сопротивление, вбирая жару и не чувствуя, как их внутренности превращаются в тушенку. Их сознания, заправленные опиумом, вином и солнцем, прокачивали волны расцветающих подробностями ощущений. Они падали сквозь слои цвета и тепла, которые разрастались, словно жидкость, утекали, накалялись, затем распространялись в их телах, как щупальца сексуально-всеядного паразита, поселившегося глубоко в животах, проводящего потоки магмы наслаждения по иссушенным венам и трескающимся нервам к затекшим конечностям и пальцам, где поток вызывал ответное покалывание, похожее на пробуждение от сна. Обнажая более темный песок под сухой коркой, они представляли, что вскрывают русло подземной реки, отражающей их путь в сотне миль под землей, а канава отслеживает последнее слабое дыхание своей испаряющейся влажности, свежую сырость раны, быстро высыхающую в порошок на солнце, пока белое просачивается в нее, заменяя темный песок, как вода, заливающая инвертированный негатив.

К тому времени, когда солнце замирает уже прямо над их головами, они сильно сожжены, но не замечают этого. Они пьют больше воды, вина и неизбежно глотают больше опиума, чтобы сбить растущую температуру, не сознавая, что их кожа вот-вот сварится. Даже осы куда-то исчезли, спрятались от солнца в своей сети подземных тоннелей. Тишину нарушает лишь ощутимое сотрясение земли их вязнущими кирками, их прерывистое дыхание, ускоренное нависающей жарой, или лязг лома о сталь кирки, что откалывается в пустыню, уныло и качко падая на землю, побежденный весом солнца, звуковой резонанс проглатывается, как хлопок ладоней в обитой войлоком палате психбольницы. Их носы и щеки разъедают прозрачные волдыри, малиново светящиеся сырым мясом под нежной кожицей. Розовые пузыри расползаются, огромные, от их плеч и шей, покрываясь на ветру замысловатыми складками. Шкура на тыльной стороне рук вздувается, и маслянистый сок капает из сорванных лоскутьев. Но они продолжают работать, без рубах, без памяти.