Потревоженные тени

Илья Игнатьевич приехал опять вечером в тот же день, и они с тетенькой уж совершенно мирно, как ни в чем не бывало, отправились в ее комнату толковать «о делах», то есть рассчитываться, — он платить ей деньги, а она писать ему расписку в получении их, так как у них утром было условлено, что тетенька, получив тысячу рублей с него в задаток, выдаст ему расписку в том, что, по уплате в срок ей остальных двух тысяч, должна будет выдать отпускную, или, как тогда обыкновенно говорили, вольную его «девке».

Когда тетенька вышла оттуда, она даже очень милостиво предложила ему, чтобы он напился чаю в передней. Он отказался, отговариваясь каким-то делом, а тетенька еще подшучивала:

— К своей, к возлюбленной, спешишь? Ах, чудак ты! Ну, уж ступай, ступай, обрадуй ее...

Тетенька была весь этот вечер в отличном расположении духа — не казалась только, не притворялась, а действительно в отличном, совсем покойном расположении духа, как может быть человек, сознающий, что он исполнил сегодня долг свой и ничего решительно не чувствует за собой, совесть его чиста и спокойна.

Я помню, кто-то еще был — приехал — у нас, мы пили вечерний чай на балконе, был лунный вечер, в саду свистел соловей, мы долго ходили по темным дорожкам сада, любовались на освещенные луною поляны и куртины [28] ; очень долго гуляли, наслаждаясь прелестным, тихим, сухим, теплым вечером, и поздно пошли в дом ужинать. Кто именно был у нас тогда, я не помню теперь, но мы и за ужином засиделись долго, так как матушка отправила и меня и сестру спать раньше, чем все разошлись и разъехались.

28

Куртина — клумба, цветочная грядка в саду, обычно засаженная каким-либо одним растением.

Утром, как только мы встали, я услыхал ужасное известие: несчастная девушка Ильи Игнатьевича в эту ночь утопилась в реке. Когда он приехал от нас вчера поздно вечером, она была уже мертва, ее вытащили, и она лежала на берегу. Ее откачивали, что-то еще с нею делали, но ничто уже не помогло.

Когда я пришел на террасу пить чай, матушка, сидевшая там, я помню, все крестилась, выслушав рассказ об этой страшной вести. Тетеньки еще не было. Она вставала позже нас и не выходила еще из своей комнаты.

— Надо послать кого-нибудь, — говорила матушка. — Никифора надо послать, чтобы он все разузнал, как это было. Ах, господи, страсть какая. Ах...

— Ермил, кучер, поскакал уж туда. Сел на неоседланную лошадь и поскакал. Ведь он Илье-то Игнатьевичу как-то еще сродни приходится, — ответил кто-то из женщин матушке.

— Ах, господи, грех какой... Ах, страх какой, — все повторяла она.

Наконец явилась и тетенька.

Она молча выслушала страшную весть, сделала маленький крестик рукою у себя на том месте, что называется под ложечкой, и, тихо опускаясь на стул, проговорила:

— Ну что? Не права я разве? Вот и лучше бы было, когда бы я на его предложение не согласилась. Сразу он не мог бы трех тысяч за нее заплатить, ее и увезли бы. Разве ей легко было оставаться с ним, с этаким стариком, вот она и кончила...

И минуты не прошло, как она добавила:

— Ну, значит, на одной тысяче я и отъехала... вот остальные денежки теперь мои за ним и улыбнулись...

Ужасная эта история разнеслась по всему уезду, все, даже и те, что сами продавали тетеньке людей, были в ужасе от нее и осуждали тетеньку. Все были смущены; приезжал исправник и что-то долго толковал с отцом в кабинете; боялись «голубого», то есть жандармского полковника, как их тогда называли, боялись следствия по этому поводу, все были смущены или боялись, но не тетенька. Она одна держала высокий тон и ничем не смущалась.

— Ах, боже мой, что ж тут такого! Ну, не хотят, чтобы покупали людей, пускай запретят их продавать. А то закон существует на это, не запрещено это — так что ж тогда кричать-то об этом, пугать-то чем? Что я, беззаконие, что ли, какое учинила? Кажется, честные, не фальшивые денежки плачу, не крадучись как — в присутственном месте купчую совершаю, пошлину в казну вношу...

— Так-то так, но все-таки, знаете, это неприятная история, — возражали ей.

— Да чем? Я-то при чем тут? Что я, одна, что ли, покупаю людей?

— Ну, все-таки, знаете...

— Не понимаю. Девке какой-то пришла в голову дурь ни с того ни с сего утопиться — я виновата. Да разве мало у кого люди вешаются и топятся, что ж, и они виноваты? Да разве можно за это отвечать?..

Тетеньке, разумеется, ничего не было, суда и следствия по этому делу тоже никакого не было, «голубой» не узнал или если, может быть, и узнал, то не счел нужным обращать внимания на такую пустую историю.

Но на Илье Игнатьевиче это дело отозвалось. Ему оно но сошло даром. Те две тысячи, которые он не доплатил, разумеется, тетеньке, он чуть ли не с лихвой заплатил чиновникам. Чуть не целый год к нему все «заезжали» то становой, то исправник, то стряпчий и еще какие-то судейские из города, и он их угощал. Они жили у него по нескольку дней, ели, пили, надругались над ним, издевались, он просил у них прощения, становился на колени, ползал. Они брали с него деньги и уезжали.

И долго эта история не забывалась и после, когда все уже было кончено, все успокоились. Она все-таки отразилась до известной степени и на тетеньке: она с год, пожалуй, а то и больше, не покупала людей, какие выгодные условия для покупки ни предлагала ей Мутовкина.

Чтобы дать забыться всему и чтобы избегнуть неприятных всяких взглядов и расспросов, тетенька уезжала на время в Саратов, хотя раньше этого вовсе и не думала туда собираться.

Илью Игнатьевича, сильно изменившегося после этой истории, я видел, приезжая из гимназии, куда меня вскоре определили, раза два всего или три. Франтоватый вид его, когда он, бывало, являлся по праздникам в церковь или приезжал к нам, совсем исчез. Последний раз я видел его у нас в передней, в полушубке и в валенках, приезжавшим просить о чем-то. Материальное благосостояние его сильно пошатнулось, и уж он не мог потом оправиться после нашествия тогда на него судейских и чиновников. Упал и авторитет его как дельца. Он сделался как-то робок и застенчив после этой передряги. Она, несомненно, сильно повлияла на него и потрясла.

Он умер какой-то странной смертью. Племянник его, живший с ним и зачем-то уезжавший в город, возвратившись, нашел его умершим в сидячем положении, склонившимся над столом. Племянник его был в отлучке три дня, а потому никто не знал даже, когда именно он умер, так как никакой прислуги, кроме работников, он не держал, а они говорили, что в комнату к нему ни разу не входили.

После его смерти все его имущество досталось этому его племяннику, который открыл при постоялом дворе кабак и лавку. Он впоследствии очень разжился от обозов, которые заезжали к нему во двор и останавливались у него. Репутации он был не честной.

Вскоре скончалась и тетенька Клавдия Васильевна.

ПРОДАННЫЕ ДЕТИ

(Посвящается сестре моей Александре Николаевне Терпигоревой)

I

Анна Ивановна Мутовкина! — докладывает лакей.

— А, чтоб ей... Одна? — спрашивает отец.

— Нет-с, с детьми.