Повелитель четверга. Записки эмигранта

Попытался заполнить чем-то образовавшийся после тюрьмы в душе вакуум.

Тупо смотрел на свои старые игрушки, которые его мать выставила в его честь на длинной деревянной полке.

Плюшевый Мишка, астронавт, Арапка, деревянный автомобиль, подъемный кран, сделанный из конструктора, Петрушка…

Но игрушки не навеяли приятных воспоминаний… сердце бывшего заключенного устало… воображение и фантазия отказывались работать и снабжать душу веселыми картинками. Голова Грегора была пуста и гудела как раковина. И в этой пустоте он не прозревал ни ностальгии по прошлому, ни зова будущего. Тоска…

Чтобы не сойти с ума, заставил себя думать о том, как теперь жить.

Сколько раз, лежа на тюремной койке, он представлял себе этот чудесный день освобождения. Смаковал все его сладкие подробности, представлял себе, как он будет ехать и смотреть на еловый лес, полянки, озера… и улыбаться каждой елочке, как будет проезжать по знакомым улицам, идти по двору, в котором прошло его детство, подниматься на лифте на третий этаж, входить в квартиру, есть испеченный матерью пирог с рыбой… но ни разу за все свои двенадцать лет заключения он не думал, что будет делать в своей будущей жизни на воле. Как будет зарабатывать деньги. На что будет надеяться, с кем дружить. Ему казалось, стоит только очутиться дома, и все станет само собой ясно и понятно, и хорошо.

И вот он дома, и ничего не хорошо, ничего не ясно.

Пойти работать? Куда? Опять осушать болота, рыть канавы, бороться с оврагами? До первого паводка? А потом начинать все с начала?

Общаться с осоловевшими от спиртного местными пейзанами? Только не это.

В соседней комнате негромко говорили между собой его мать и дядя, наверное тоже обсуждали его будущее… Грегору это было неприятно. Он прошептал: «Перестаньте, прошу!»

Его никто не услышал.

В его комнате почему-то пахло хлоркой и чужим одеколоном. Кто-то тут спал. Кто?

– Мать и дядя. Мать и дядя. Мать и дядя, – повторял он машинально, кривя рот.

Дядя… Никаких других родственников у Грегора не было. Отца своего он почти не знал. Тот пропал, когда Грегору не исполнилось и четырех. Мать ничего не рассказывала о его судьбе. Когда-то был брат, но он умер во младенчестве. Брат был от второго мужа матери, тоже быстро исчезнувшего из их жизни.

Друзей у Грегора не было никогда. В школе его травили, в институте – сторонились. Вяло третировали. За глаза называли «тараканом». Воспринимали и оценивали его и другие студенты и преподаватели неправильно, несправедливо. Так казалось Грегору. Но он был слишком горд, чтобы кому-то что-то объяснять. Сторонятся – и ладно! Таракан, так таракан!

Были, конечно, позже те самые «соратники по борьбе». Расхваливали его до небес. Но после его ареста они перестали с ним контактировать. По очевидным причинам. Некоторые успели ускользнуть за границу. Другие сели сами или затаились. Портал «Голос» был заблокирован и позже уничтожен разработчиками.

Грегор нежно любил свою мать, заботящуюся о нем все эти долгие мучительные годы, регулярно передававшую ему теплое белье, гостинцы и сигареты на обмен (сам он никогда не курил), но втайне надеялся, что она умрет до его возвращения, и не будет больше его опекать, упрекать, учить, контролировать, наставлять, плакать… Грыз и терзал себя за это, но надеялся… но теперь он был рад, что мать жива и здорова.

Было в его отношении к матери еще одно темное пятно. Нет, не темное, а скорее сиреневое. Пахнущее материнским потом, молоком и его спермой. И это тоже мучило его. Не давало покоя в эти первые минуты расслабления.

И еще этот чертов дядя Лео притащился. Мешок, вафля, ворчун. Брадобрей. Бесконечно нудный. Всезнайка и пустомеля. Будет теперь чмокать… И не выгонишь его.

Пользоваться компьютером Грегору было запрещено. Целый год!

А писать и публиковать тексты в интернете – еще пять лет.

Какая мука для политического графомана с горящим сердцем, убежденного в своей правоте! Ведь эта его бессмысленная писанина стала в последние годы до ареста – не только его главным занятием, но и смыслом его жизни, ее внутренним оправданием.

– Как же я буду молчать? Писать в стол… Но кому нужны мои призывы через пять лет? Султан к тому времени уже умрет.

Из дома Грегору было разрешено выходить в первый месяц его свободной жизни – только чтобы выбрасывать мусор. Дальше – ни шагу.

А затем – еще год – он не имел права находиться вне своей квартиры после десяти часов вечера и до шести утра. Индивидуальный комендантский час. Какой бред, какая поэзия!

– Мы будем вас проверять! Вы нас и не заметите. Два нарушения – и на нары. Без суда.

Конечно на нары, как же без этого… скоты. Не страна, а скотобойня.

Хорошо еще дома жить разрешили. Только потому, что его с матерью квартира находилась в неказистом блочном доме на замызганной улице города, известного своим отравленным выбросами химической индустрии воздухом, расположенного далеко от сверкающей столицы и культурных центров. А так бы еще упекли неизвестно куда…

– Грегоренька, иди ужинать!

Уменьшительно-ласкательная форма его имени причинила ему физическую боль. Голос матери изменился. Грегору казалось, что он слышит голос охрипшей фарфоровой куклы.

– У нас тут для тебя сюрприз! Мы с твоим дядей кое-что для тебя купили! Специально ездили в столицу!

Меньше всего ему хотелось сейчас суеты, сюсюканья, завязанных или зажмуренных глаз, восторженных восклицаний, вздымания пухлых рук… всех этих мучительных семейных мыльных пузырей… примерки нового розового пиджака или итальянских туфель…

– Ну что еще?

– Зажмурь глаза!

– Не буду. Сил нет.

– Нет, зажмурь!

– Теперь заходи.

Почти угадал, новый костюм. Маренго. Любимый цвет. И несколько рубашек. Два галстука. Оба сероголубые. Все это великолепие на плечиках, подвешенных на старой хрустальной люстре в гостиной.

– Посмотри, какая красота! Ты же будешь искать работу! Ты должен выглядеть как человек из респектабельной семьи, а не как гопник.

Пощупал материю. Но наотрез отказался примерять. Тело его не слушалось. Усики вяло шевелились.

– Позже, прошу вас. Чудный костюм, надеюсь, не будет слишком велик. Я похудел. Только куда я в нем пойду? Везде одна и та же дрянь. Свиные рыла вместо лиц.

Сел за обеденный стол и охватил в отчаянии голову руками. Но не разрыдался, слез не было. Неожиданно вспомнил потное дебильное лицо регулярно избивающего его уркагана в первые годы заключения. Заскрежетал зубами. Однажды он преодолел страх, бросился на подонка, схватил за горло и начал душить. Чуть не задушил. Избиения прекратились. Но через несколько лет, в другой тюрьме…