Повелитель теней: Повести, рассказы

Крестовский — случайно якобы — прихватил канистру сухого вина, мы потягивали его, лежа в плавках на теплых камнях, и полковник тогда позволил себе расстегнуть на мундире две верхние пуговицы.

Мы вернулись в город к закату, и Бекетов попросил нас вместе с ним отужинать. За столом он завел оживленную беседу о живописи и прочитал нам целую лекцию о некоем математическом алгоритме, с помощью которого, в принципе, можно предсказать все, до последнего мазка, живописные работы Пикассо. Все попытки полковника и майора перевести разговор на вирус он ловко пресекал, и те недоуменно переглядывались, но старались не выдавать своей растерянности.

За чаем, помешивая в стакане ложечкой, вирусолог спросил довольно рассеянно:

— Как вы думаете, полковник, ваш шофер не откажется отвезти меня к самолету? Через час этак?

— Он солдат, — любезно улыбнулся полковник. Отойдя к телефону, он вызвал заставу и тихим голосом отдавал распоряжения.

— Ну что же, придется заняться делами. — Бекетов положил перед собой тонкую папку и перебирал в ней исписанные листы. С его лица сползло благодушие, и он приобрел чуть скучающий деловой вид, неуловимыми средствами дав внезапно почувствовать разделяющую нас дистанцию. Он сидел боком к столу, положив ногу на ногу, и нервно покачивал носком ботинка.

— Ваш доклад, — он взглянул на полковника, — и особенно ваш, — он кивнул Крестовскому, — вызвали в некоторых инстанциях повышенный, я бы сказал, нездоровый интерес. Как видите, мне пришлось прилететь сюда, хотя заключение комиссии было уже готово. Вот оно, коротко. — Он выбрал в папке один из листков. — Первое. Учитывая необходимость для активизации данной культуры исключительного совпадения ряда химических, физических и биологических условий, комиссия считает возникновение новых очагов маловероятным. Второе. Возможность использования данной культуры для диверсионных актов исключена. И, разумеется, третье: все ваши действия, предпринятые в связи с данным карантином, комиссия считает правильными.

Последние слова он произнес с особой механической жесткостью, и я подумал — сколько же он видел по-настоящему страшных вещей и таких карантинов, где автоматчики в домино не играли.

— Все, что вы рассказали, весьма интересно. Я готов согласиться с вашим прелестным учителем, — он коротко засмеялся, — что кошки способны править городом… или даже страной. Но то, что этим вирусом управлять не может никто, — вот это я вам гарантирую. Скорее, вирус сам научится управлять вами! Вероятность диверсии — ноль… Увы, друзья мои, великий Джеймс Бонд не посещал ваш тихий город!

— А то, что переносчики вируса именно кошки, — с нарочитым безразличием поинтересовался Крестовский, — вы считаете чистой случайностью?

— Случайностью? Случайностей не бывает в природе! У нее есть повелитель — Великий Хозяин равновесия, и он зря ничего не делает. Хозяин равновесия вездесущ и вечен! Он не плазма в море и не облако в небе — он совокупность законов, но он совершенно реален, ибо обладает волей и имеет капризы. И, к сожалению, современной науке он недоступен.

— Я подобные мнения всегда считал суеверием, — осторожно прошелестел полковник.

— Суеверием? — пожал плечами Бекетов. — Да нет, просто научная корректность… Суеверие значит — пустая, ложная вера. Так что противник суевериям — вера. А наука им не друг и не враг… Она даже способна их порождать, — на лице его расплылась блаженная улыбка, — как мы с вами имели возможность наблюдать!

С улицы донесся скрип тормозов, и Бекетов застегнул свой портфель. Прощаясь, он превратился опять в либерального благодушного барина.

20

Снова наступило затишье. Город как вымер, по улицам никто не ходил, карантинные власти скрылись опять на заставе и никаких вестей населению не подавали. Было тепло и безветренно. Море ночами уже не светилось; неподвижное, черное, сонное, оно словно копило силы для предстоящих осенних штормов.

Но неподвижность эта длилась недолго. На третий день поздно вечером, когда месяц повис над степью, в обычные шорохи крымской ночи вторглись новые звуки: ритмичное тихое ворчание, будто все цикады окрестностей, неизвестным образом сговорившись, исполняли в такт свои песни. Звук постепенно усиливался. Вскоре он превратился в мощный спокойный рокот, исходящий, казалось, отовсюду, со всех сторон горизонта, а к полуночи воздух, земля и море сотрясались непрерывным многоголосым рычанием. С юга к городу приближалась, повторяя изгибы дороги, вереница огней — белых, желтых, голубоватых, разной яркости и оттенков. У окраины этот огненный змей свернул с дороги и, не вползая в город, стал его медленно огибать, направляясь к морю, к кошачьей пустоши.

Они принялись за дело, не дожидаясь рассвета. Когда я пришел на пустошь, работа шла полным ходом. То, что творилось там, оглушало. Подобно фантастическим животным, тяжело и медлительно двигались в разные стороны огромные машины, земля под ногами вибрировала, уши раздирало грохотом, лязгом металла, рычанием мощных моторов, свистом и воем реактивных двигателей. Белые снопы света выхватывали из темноты людей, части машин и кучи рыхлой земли.

Медленно поворачивались колеса кургузых грузовиков, на открытых платформах которых ревели и бесновались темные злые машины, очертаниями напоминающие медуз, — отработавшие свой век на самолетах реактивные двигатели. Они изрыгали бледно-лиловые струи огня, лижущие землю овальными пятнами, на которых сначала яркими искрами вспыхивали остатки травы, и сразу чернела земля, а затем начинала постепенно бледнеть и светиться жарким вишневым цветом, гаснувшим понемногу, когда раскаленные струи уползали дальше. Желтые большие бульдозеры — я и не думал, что они бывают таких размеров, — сдирали слой оплавленной прокаленной земли, сгребая ее в кучи, которые дополнительно обжигали другие огненные машины.

То, что они делали, было, видимо, хорошо продумано и на свой лад естественно, но из-за разноцветных слепящих фар и адского шума казалось жутким, а в том, что происходило все это ночью, у теплого тихого моря, мерещилось нечто бесовское.

Зрителей не прогоняли, но с условием, чтобы они оставались на дороге и не проникали за линию оранжевых флажков. Любознательных набралось не так уж много, всего человек двести, но здесь я видел практически всех, кого знал в городе. Разговоры в толпе не возникали, все вели себя так, будто никто и ни с кем не был знаком, и с преувеличенным вниманием наблюдали за эволюциями механических чудищ, точно они должны были сию минуту выкопать из земли что-то необычайное.

Я оказался тоже под гипнозом этого зрелища. Не хотелось никого узнавать, не хотелось, чтобы меня узнавали. Я просто стоял и смотрел, совершенно бездумно, как под темным небом плясали оранжевые и голубые лучи, то уходя параллельно в степь к горизонту, то скрещиваясь над морем и высвечивая белыми точками мечущихся птиц.

Сколько я так простоял, не знаю, может быть, полчаса, а может, и не один час; осталось ощущение взвешенности во времени и пространстве, и единственное, что запомнилось, — домой я вернулся еще в темноте.

Не раздеваясь, как если бы вскоре предстояло идти по срочным делам, я завалился в постель, но мелькающие перед глазами огни не давали уснуть. Чтобы от них избавиться, я взбивал подушку и зарывался в нее лицом, но слепящие фары, голубые и белые, находили мои глаза и глядели отовсюду.

Отвернувшись к стене, я наконец уснул, и тут же меня стал изводить навязчивый сон. Серая старуха в похожей на хлопья пепла одежде, наклонясь над моей постелью, со старческим любопытством рассматривала мою шею, почему-то именно шею. Это сон, просто плохой сон, это совсем не страшно — убеждал я себя и пытался усилием мысли прогнать видение. Мне иногда удавалось заставить ее отодвинуться, но я не выдерживал напряжения, и она снова склонялась ко мне. Я чувствовал, сил моих скоро не хватит, чтобы держать ее на расстоянии, и страх, липкий и серый, подползал из-за подушки. Проклятая старуха, говорил я ей, где же я видел такую гадость и почему запомнил? Старуха, старуха, мерзкая старуха! Она не обижалась, ей даже нравилось, что я начал с ней говорить. Не надо, не надо было с ней разговаривать… Старуха подступила ближе и протянула руку к моему плечу. Я закричал, вернее, хотел закричать, но подушка стала живой и упругой и закрыла мне рот. Проснуться, скорее проснуться — приказывал я себе, изо всех сил отпихивая подушку.