Повелитель теней: Повести, рассказы

— Какая разница, из-за чего возбуждаться — из-за костей или… из-за кожи…

— Ну знаешь… — Он с силой, почти грубо, привлекает ее к себе.

— Перестань, он рассердится, — в голосе ее беспокойство, — а впрочем, — она делает вид, что прислушивается, — он говорит: целуйтесь дети, резвитесь, пусть умножатся ваши внуки, — целует его в губы и со смехом отстраняется.

— Почему нам нужно его разрешение? — обижается он как бы в шутку. — Разрешение косоглазого пастуха, гонявшего невесть когда овец в пыльной степи?

— Ну какой же он косоглазый! Посмотри, какой лоб, лицевые кости — чистый европеоид! И наверное, хорош был собой: зубы даже сейчас жемчужные… А тебе он говорит вот что: что ты знаешь обо мне, не обученный антропологии мальчик? Десять пеших и десять конных — двадцать воинов мне под силу, а тебя каждый из них задушил бы одной рукой. Что ты знаешь о моих землях? О моей стране?.. Серебристые тополя и лиственницы повырастали вместе, и не было имени и числа другим прекрасным деревьям! Степные полынь и ковыль повырастали вместе, и не было в тучной траве пустого места — пространства! Ревут в лесах, ища пищи, силой страшные звери, шестидесяти родов жаворонки поют и забавляются в небе, семидесяти мастей антилопы идут, пасясь, друг за другом! Вот какова моя страна, мальчик!

А скальпель и кисть танцуют, обнажаются желтые кости, не стыдятся своей наготы, подсыхают, темнеют на солнце.

Вдруг под кистью — изумрудная зелень: наконечник стрелы, покрытая зеленью бронза.

Прожужжала стрела над степью, пропела и нашла свою цель — щель в доспехах, ямку между ключицами, основание шеи, седьмой позвонок. И вот уже конь без всадника запрокинул голову, ржет и уносится к горизонту.

Господин сурок, вы уже описали это? Да, да, господин хранитель, господин покойник вел подвижную жизнь! Не простой пастух лежит в этой могиле, сильный дух обитал в этом черепе, мощная воля светилась в его глазницах.

— Смотри, что творится! Еще бронза, да какая, кинжал! Нет, ты не понимаешь, что это значит, — посмотри перекрестие: крылья бабочки. Все пишут, и даже дядюшка, что это четвертый век, а здесь несомненно пятый! — Она ласково гладит желтые кости ладонью. — И за что мне такая удача? Может, ты мне приносишь счастье? — Косится на него, хмурится: — В чем дело? Почему у нас постная физиономия?

— Не по себе мне от всего этого… — не пытаясь скрыть раздражения, он встает и отходит в сторону, — от всей этой загробной лирики… что-то в этом больное, уродливое… неужели сама не чувствуешь?

— А, вот в чем дело… — она тоже встает, разминает затекшую поясницу, — ты просто ревнуешь меня к костяку, и напрасно, — смешок, — ибо можешь получить то, что ему недоступно!.. Хотя… — она снова как бы прислушивается, — может быть, в чем-то ты прав… он тоже мной недоволен.

Перестань болтать глупости, женщина, как ты смеешь дразнить мужчину. Повернись, покажи себя, пусть заметит он твои груди, живот и бедра, пусть целует и ласкает тебя.

Она делает шаг к нему, смеется возбужденно и нервно, и на миг в его мыслях мелькает: это развратный смех.

Чего же ты медлишь, мальчик? Сорви с нее эти тесемки, повали ее на горячую землю, искусай ее губы до крови, и пусть она под тобой стонет и извивается.

Она делает еще шаг, пальцы ее разжимаются, кисть и скальпель падают на песок. Ей в лицо бьет заходящее солнце, зрачки затуманены, губы красны и округлы.

Он берет ее за руку, и она еле слышно просит:

— Уведи меня из могилы, я боюсь его все-таки…

Ночь приходит, темнеет небо, закрывается черной тканью. Вновь колдует луна над землею, восстанавливает мир из фарфора, разрушенный солнцем за день.

Мчится черная тень по глазури, звон фарфора поднимается к небу.

В лапах черный клубок.

Сколько дней так лечу — не знаю, сколько лет мчусь в небе — не помню…

Вот уж смешаны кости великой игры, вот уж брошены на гладкую землю! Скоро будет мне выигрыш важный — утрою мое могущество! Кто сверху придет — вверх отправлю, снизу явится — вниз низвергну, будет мне торжество, врагам ужас!

Строит горы луна на пути, поднимаются они все выше и выше, мерцают плоскогорья и пики, протыкают белизной небо. Здесь ни птица, ни зверь не живет, здесь так пусто, что нечем дышать, — только гладкий холодный фарфор громоздится уступ за уступом.

Скользят по фарфору лапы, катят вверх черный клубок. Растет клубок, разбухает, огромным, тяжелым становится.

А луна распустила волосы: дай мне, дай твою черную нить, я вплету ее в мои белые косы!

Срывается черный клубок, захлестывает луну петлями нити, не выдерживают, подгибаются лапы, катится вниз клубок, и луна вслед за ним, гаснет белый фарфор с тихим звоном.

Дни сменяются днями, и раскопки идут в заведенном порядке. Исчезают холмы курганов, новые могилы вскрываются. Но первая пока остается гордостью экспедиции. Костяк уж расчищен полностью, красуется, как в витрине музея, со всеми своими вещами: боевой молоток — клевец, лук с налучьем, стрелы, кинжалы. Не простой человек — богатырь, сильный воин.

Приезжал на раскопки ЗАКАЗЧИК: вереница автомобилей, в них дородные люди, несмотря на жару — в темных пиджаках и при галстуках, кое за кем — люди помоложе, потоньше, с кожаными папками в руках, держатся на полшага сзади. Дородные пожимают клювоносому руку, с улыбочкой кивают племяннице, остальных не замечают. Скелетам тоже кивают.

Да что там заказчик — скоро явится гость посерьезней, знаменитый антрополог, японец. Будто с выгодными предложениями насчет костного материала.

В честь приезда японца клювоносый велел племяннице надеть что-нибудь кроме купальника, сам поехал в аэропорт.

Гостя сразу повез по раскопкам. Все дивятся иностранному воспитанию: чуть увидит кого японец, будь то шофер, повариха, — бежит навстречу вприсядку, вежливо шипит, улыбается, долго трясет руку. Скелеты ему страшно понравились, особенно у племянницы, — что-то радостное лопочет, похлопывает кости маленькой ладошкой.

За шампанским, в обед, пошел разговор о делах. Господин Дзабацу готов, получая из России скелеты, сообщать в течение месяца все о болезнях покойников, группу крови, давление, цвет глаз и волос, и даже тембр голоса.

Клювоносый решает немного приврать:

— Эти данные мы и так получаем.

Лицо японца расплывается в счастливой улыбке:

— Что касается остального, весьма возможно, но тембр голоса — уникальное достижение лаборатории Дзабацу.

— Тембр голоса нам не важен, — бросает клювоносый небрежно.

— Хорошо, — кивает японец, — но сейчас мы можем и больше. Реконструкция по губчатым тканям спектра эмоций покойника, это вам интересно? — Японец самодовольно хихикает. — Вы будете получать, хи-хи, полный слепок души покойника… разумеется, на магнитной ленте.