Повелители сумерек
Шрифт:
— Я искала… Говорили, будто в Аквиле живут потомки первого Анжуйского дома. Но — увы — это оказалось лишь легендой. И мои надежды создать новый Анжуйский дом связаны лишь с тобой, Одиль. Подумай, разве это не великое предназначение? А что до прочего… Ты ведь помнишь сказку о принце-лягушонке?
— Конечно помню… — Одиль хотела сказать, что это всего лишь сказка, но осеклась. После того, что произошло вчера, говорить такое было по меньшей мере глупо.
— Вот видишь. Быть может, твоя любовь сможет превратить лягушонка в прекрасного принца.
Из-за ставен они не услышали приближавшегося
— Госпожа графиня послала меня осведомиться о здоровье мадемуазель.
Жакмета прокаркала что-то в ответ насчет того, что мадемуазель лежит в постели и негоже мужчине входить в дом.
— Все равно я должен ее видеть.
Жакмета растопырила руки, чтоб перегородить дорогу, но вошедший решительно оттолкнул ее.
— Я здесь, Граншан, — слабым голосом отозвалась Одиль. — Я больна и не встаю с постели.
— Вот как? — Вошедший прищурился, словно пытался разглядеть, не подменили ли девушку. Затем его взгляд перебежал на госпожу Сен-Этьен. — А это еще кто?
— А вы кто, сударь, осмелюсь спросить?
— Это Граншан, дворецкий моей мачехи, — вместо него ответила Одиль.
— Я, сударь, бедная странница, собирала в лесу целебные травы. Эта добрая старушка позвала меня на помощь, когда ее госпожу поразила лихорадка. И я вторые сутки не отхожу от нее ни днем ни ночью.
— Стало быть, вторые сутки лежит… Что ж, моя милостивая госпожа выражает заботу о здоровье и пропитании своей подопечной. — Он извлек из-под плаща небольшой полотняный мешок, бросил его на пол и вышел.
Жакмета, кряхтя, подняла мешок, водрузила на стол и развязала. Одиль, приподнявшись в постели, глянула ей через плечо.
— Горох! — с отвращением произнесла она. — Этим она меня и кормит — горох, фасоль… Ее свиньи едят лучше, чем я.
— Ничего, дитя, тебе больше не придется есть эту грубую пищу.
— Но… по правде говоря, я совсем не голодна. — Удивительно — прошли почти сутки с тех пор, как Одиль ела в последний раз.
Крестная как будто угадала ее мысли.
— Так и должно быть. Это вновь обретенная тобой сила поддерживает тебя. Поднимайся, скоро вечер, и тебе снова пора ехать в Анжерский замок. Но можешь ли ты показаться в одном и том же платье? Нам следует придумать что-то новое.
Одиль села, подняла туфельки с пола.
— Крестная, если я буду идти через лес, они совсем износятся. И этот белый мех запачкается.
— Нет, ты уже прошла испытание, сегодня я буду с тобой, и тебе не придется сбивать ноги. А платье… Я придумала! Этот гадкий горох найдет себе применение. Прошлой ночью мы призывали моих птиц, но есть и другие, которых можно просто приманить. На балу на тебе будет новый наряд, переливчатый, как голубиная грудь!
— Он уже предложил тебе руку и сердце, дитя мое?
— Нет. Он только спрашивал, увидимся ли мы завтра…
то есть уже сегодня.— Странно. Раньше такие вещи делались быстрее. О чем же вы говорили?
— О разных вещах. О том, что он предполагал, будто я из Испании, ибо при испанском дворе принят черный цвет. Но теперь он так не думает. Спрашивал, не принадлежу ли я к одному из германских княжеских родов. Это его кровно затрагивает. Ведь Франсуа не только герцог Анжуйский и Туреньский и граф Фландрский, он еще маркиз Священной Римской империи Германской нации и герцог Люксембургский…
— Вот как? Зигфрид тоже был герцогом Люксембургским.
— Какой Зигфрид?
— Он правил через двести лет после Ренфруа и за двести лет до Фулька… Впрочем, я перебила тебя.
— Он спрашивал, буду ли я на вечерней службе в Анжерском соборе. Он-то намерен там быть. Ведь враги вечно попрекают его тем, что он ради фламандской либо английской короны готов отречься от истинной веры. Потому принц вынужден поддерживать свою репутацию доброго католика. А потом приглашал меня в свои покои, говорил о каком-то кубке…
Госпожа де Сен-Этьен расхохоталась, запрокинув голову. Ибо поэты посвятили немало строк (процитировать кои не представляется здесь возможным) знаменитому кубку принца, на котором были изображены всевозможные любовные утехи людей, богов и животных, запечатленных в самых замысловатых позах. Дамы и девицы, получившие приглашение посмотреть на кубок, хорошо знали, что их ожидает.
— Я должна отказаться? — с трепетом спросила Одиль.
— Ни в коем случае. Сегодня последняя ночь, когда луна пребывает в полной силе, дальше она начнет убывать. Кубок — это хорошо, это правильно, он годится для обряда точно так же, как чаша на каменном алтаре.
— Мне что же, придется дать ему приворотное зелье?
— Зелье — это для слабых, не для таких, как мы. Достаточно будет воды того источника.
— Но как же я смогу пронести туда воду? Сначала я должна быть в соборе, а потом — на балу.
— Об этом позабочусь я. Сегодня я надеюсь увеличить свою силу. В собор мне, правда, все равно дорога закрыта, но во дворец я смогу проникнуть. А платье, — предвосхитила она очередной вопрос Одиль, — будет ярко-алым.
— Но, крестная, во Франции этот цвет присвоен только принцессам крови.
— Крови! — Госпожа Сен-Этьен вновь рассмеялась. — Именно так. Принцессой крови предстанешь ты нынче — только это будет моя кровь. Идем, нам нужно повторить обряд у источника. Но сегодня в чашу прольется моя кровь, не твоя. Она окрасит наряд принцессы лучше всякого пурпура.
Во Франции принцу приходилось доказывать, что он добрый католик, во Фландрии и Англии — что католическую веру он не ставит ни во что и ради пользы дела готов поступиться ею. В результате ему не доверяли ни католики, ни протестанты. И, пожалуй, не без оснований. В глубине души принц не имел никаких убеждений. Вообще-то это очень удобно. Но иногда утомительно. Ибо во время церковных служб, будучи не в состоянии предаться молитвенному экстазу, как его старший брат, Франсуа скучал. И когда неизвестная красавица, явившаяся на вечернюю мессу, выразила восхищение красотами собора, он был рад отвлечься.