Поверженные правители

Я выбрался на берег, привязал челнок, скорчился между корнями и плакал, глядя, как темная снежная стена надвигается по ветру с запада. Я все старался пробить взглядом тьму на севере, разглядеть огонь костра, что развела моя мать в родной долине, где рисунки отца в глубине расселины оставались такими же свежими и яркими, как в день, когда он сделал их, прежде чем уйти в землю, заблудиться во чреве этой второй матери и уже не вернуться.

Закружились снежинки, поначалу невинные, ласковые, потом — словно мошки, замерзшие мошки, существа из науки преданий, память о более древнем народе, разведавшем земли вокруг нашей долины.

Маленькое суденышко отчаянно подпрыгивало на волнах. Я не завязал узла, а просто обмотал веревку вокруг ствола и заклинил свободный конец в щели между двумя ветвями. В бурю этого мало.

Теперь я сражался со шнурками на башмаках, но пальцы мои были неловкими, и кожаные шнурки выскальзывали из них, как живые. Я расплакался от злости: потом пальцы у меня так онемели, что я оставил все попытки, откинулся на спину, закрыв лицо плащом, и слезы мои пахли то отчаянием, то гневом, то одиночеством, то страхом.

Я услышал движение рядом и похолодел, решив, что меня учуял зверь. Но кто-то уже возился с моими башмаками: ловкие пальцы зашнуровали их, туго затянули. Я открыл лицо и взглянул, увидев сперва капюшон, маленький капюшон, а потом, когда он упал, — пронзительные, чудные глаза. И желанную, насмешливую улыбку.

— Пора бы тебе и научиться! — сказала Пронзительный Взгляд.

— Я не умею завязывать шнурки. Не умею! И не стыжусь этого. Я придумаю башмаки, к которым не нужно шнурков!

Она притулилась ко мне, плотно завернувшись в свой плащ, но высунув руку, чтобы сжать мою. Снег засыпал нас, ложился нам на носы.

— Я такого не ждала, — сказала она.

— И я тоже. Что ты здесь делаешь?

— А ты?

— Вытащил лодку на берег. Река слишком поднялась.

— Я свою потеряла. Она перевернулась и сбросила меня в воду. Я старалась ее удержать, но ее унесло от меня. Так что теперь я пешком.

Я оглядел лодочку, сомневаясь, выдержит ли она двоих, но мысль ускользнула. У нас внезапно отобрали наши жизни; все, что я знал, ушло. Я и Пронзительный Взгляд были не единственными. Были и другие. Я стал забывать о них. Я стал забывать и эту девочку, дразнившую и мучившую меня, любившую меня и смешившую меня столько лет, неспешных лет в долине, где время проходило вокруг нас, но не внутри нас. Долгое, полное игр и борьбы детство, которое вложило нам в головы мечты о будущем, вырезало еще не испытанные силы на наших костях, хрустевших и напрягавшихся в наших бледных холодных телах.

Ее появление было лучшим из даров, и я жался к ее теплу. Наши пальцы снова переплелись. Мне показалось, что ее потревожило это бережное прикосновение, но минуту спустя я понял, что она плачет, и я смолчал, замер, не отпуская руки.

И тут переломилась ветка!

Ствол зимнего вяза треснул, и моя негодная привязь стала распускаться.

— Моя лодка! — заорал я, вскочив.

Пронзительный Взгляд увидела, в чем дело, и, пока я ловил разматывающуюся веревку, скатилась по берегу, чтобы удержать сам челнок.

Она взвизгнула, споткнувшись, и я замер, а веревка как раз в этот миг размоталась окончательно и поползла от дерева, легко, как скрывающаяся в норе змея. Пронзительный Взгляд рухнула в реку. Голова ее скрылась под водой, руки торчали. Сквозь вьюгу я с трудом разбирал, что случилось, но челнок вдруг развернулся, намотав на себя веревку. Я увидел, как руки моей подружки ловят ее конец, потом она всплыла, словно нимфа из глубины, насквозь промокшая и орущая. Она ухватилась за борт челнока и повисла на нем, обратив ко мне бледное перепуганное лицо, а река, буря, ночь и невидимые руки снова уносили ее от меня, отдавая темноте и разлуке, оставляя мне только крик, прилетевший по ветру, — крик, в котором, казалось, звучало мое имя.

В таких простых снах, в такие холодные непримечательные ночи запускается ход великих историй, прокладываются дороги судьбы. Откуда мне было знать? Долго после той огромной потери я знал лишь звук собственного ужаса и заброшенности.

И вот теперь в Арго тоже чувствовались ужас и заброшенность. Он стал несчастным кораблем. Он жил с тайной, вросшей в дуб и березу его бортов. Тайной была вина. И, как дитя, он торопился признаться, но в то же время всеми силами хотел скрыть свою вину.

Я забился, выпутываясь из объятий Миеликки. Хозяйка Северных Земель посторонилась — чары общности нарушились. Ее рысь припала к земле и зашипела на меня: ее дыхание смердело. Миеликки шикнула на кошку, и та попятилась, приседая: встревоженная, недоверчивая, дикая.

Миеликки откинула покрывало, скрывавшее ее лицо. Впервые я увидел его открытым, если не считать, конечно, лица свирепой ведьмы, оберегавшей корабль.

Лицо поразительной красоты, и она рассматривала меня с любопытством и сочувствием. Взгляд был лукавым, как я и ожидал, но кожа — бледной, молочной белизны, лишь слегка тронутой румянцем. Лицо словно вылеплено из снега. Даже губы, полные и чувственные, были бескровны, хотя и полны жизни.

— Я иначе изваяна, — пояснила она, шутливо кивнув на выход из этой страны духа, за которым скалилась деревянная скульптура. — Те люди, которым понадобилась фигура покровительницы для корабля, изваяли меня в страхе, а не в любви.

— Да. Заметно.

— Я не самая сильная из покровителей Арго. До меня была богиня Греческой земли…

— Гера. Да.

— Одно из ее имен. Всего лишь одно из имен. И ее дочь Афина тоже. Она отбрасывает длинную тень сквозь время и на жизнь корабля. Она затонула вместе с Ясоном после того долгого странствия, после его смерти от отчаяния. Во всяком случае, часть ее. Малая часть, обломок жизни, осколок духа-защитника утонул в северном озере вместе с любимым своим капитаном. И у корабля, и у покровительницы имеются любимцы, и Ясон, несомненно, — первый среди них. Были и другие. До Ясона — человек по имени Акратон; до него, в грубые времена, жестокие времена, — муж огромной храбрости, великой ярости, звавшийся Аргео Коттус; до него — женщина с бледным лицом, но с сильной волей. Ее запомнили как Геан-анандору. Было много и между ними. Первым был ты — мальчик-капитан, вдохновенный строитель. Первый Мастер. Первый Мастер из многих.

Мастер. Опять это слово. Опять это слово.

— Арго в тревоге, — сказал я. — Он сильный корабль. Он не дал мне знать, что именно тревожит его.

— Ты мог бы применить свой дар, чтобы расколоть его борта, его оборону, как чайка раскалывает ракушку.

— Мог бы. Но не стану. Слишком дорого и слишком опасно для меня. Кроме того, я не хочу спрашивать о том, чего он не хочет мне сказать.

— Его настигло предательство, — тихо сказала Миеликки. — Минута жизни, когда он пошел против того, чему был научен, — изменил человеку, сделавшему его таким, каким он был: великим кораблем, с сердцевиной из лодочки, которую ты некогда смастерил из лозы и шкур.

— Кто он был?

— Не знаю. Этого он еще не готов открыть. Но он здесь, на Альбе, из-за того, что сделал тогда. И я уверена: он желает, чтобы ты снова отплыл с ним. Тебе не безопасно в Тауровинде. Никому не безопасно в Тауровинде. Ты все еще не там ищешь источник бед, которые скоро захлестнут землю.

Этот загадочный разговор бесил меня. Я попробовал проскользнуть в душу Миеликки и распутать ее мысли, но рысь показала зубы, и мимолетный образ красавицы из ледяных пустынь Похйолы оказался пустой скорлупой. Большая часть богини, духа деревьев и снегов, все еще оставалась под северным сиянием, на мерзлой земле, породившей ее. Проникать было некуда, распутывать нечего.