Повесть Белкиной
Шрифт:
– Вот раскудахтались! Что, кроме как о мужиках, и поговорить не о чем?
– Да помолчи лучше, Рит! Ты у нас вообще особый случай.
– ?…
– Да не любила ты… Никогда. Никого.
– Зато сплю крепче…
– Девочки, не ссорьтесь!
– Надюх, налей еще…
– Да я вот и…
– Закусывай, закусывай давай! Я полночи пекла…
– Да, супер! Рецепт дашь?
– Да я на глазок…
– А глазок у тебя о-го-го! Вон, администратор щас как таращился!
– Девочки, может, жару поддать?
– А и поддай!
– Попарь меня, Мариш, веничком!
– Ага, получше ее отходи – смотри, попу какую себе наела! И теперь жалуется, что ее не любит никто!
– Ой-ой-ой…А-а-а…
– А
– Девки, у нее истерика, давайте холодной водой…
– Какой водой – пива еще…
– А может перегрелась?
– Да ладно, перегрелась – я ж говорю: истерика.
– Много ты знаешь…
– Поль, стихи почитай, что ли… обстановочку разряди…
– Какие стихи, солнышко, пропила я все стихи…
– А ты вспомни… как в девяносто пятом, а?…
– Не вгоняй в краску, я тогда влюбленная была и глупая…
– Поль, почитай…
– Не-а, совесть не позволяет…
– А пить тебе твоя совесть позволяет?
– Пить позволяет. У нас с ней договор.
– Да ладно, почитай…
– Не обещайте деве юной…
– Девочки, милые, как же я вас всех люблю…
Лечить больное горло мороженым, открывать ставни, которых нет, впускать сиюминутное солнце (из-за этого – почти не выходить из дома: ждать, что все решится само), изображать перед собой клоуна, слышать вой собаки и плач кота, тратить последние деньги на тысячу маленьких ненужностей, решать уравнения с абсолютным количеством неизвестных, искать качество слов, что никогда не будут написаны – и, тем более, сказаны, жевать трехмерную жвачку – не стану: фи, «…да это дурной тон!». Сделаю по-другому – раскрашу рукопись углем, нарисую рожу, покажу ей язык, выругаюсь, отвернусь к стенке. Не вспомню, как раньше. Бабская проза! Скукожилия…
Приветик, подруга! Любимый не звонит уже две недели.
Дал мне постирать две футболки, а сам пропал.
Я так думаю, может мне их [футболки] на половые тряпки пустить, качественные получатся тряпочки-то.
Как ты думаешь?
Сто четвертое ноября
Формат – тоже рамки. 90х60х90. 60х90/8. Что более токсично? Что менее ядовито? Делаем талию. Делаем мейнстрим. Силикон серийной продукции. В глушь, в Париж! А до Бреста – исторической ррр. – рукой поддать. От смены декораций сумма принятого яда не меняется. 60х90/8: на какой полосе делаем мейнстрим, г-н редактор?
Тем временем одна барышня старательно занавешивает меня кучей речевых конструкций. Куча эта не имеет цвета и запаха; одушевленные и неодушевленные предметы, прикидывающиеся тем-то и тем-то, ни на что не способны, как не способна, впрочем, ни на что ни одна часть речи. Барышне кажется, будто ее сюжет привлекателен. Почему бы не прервать его? Я ведь от сюжета, как из кожи вон! …И, кстати, каких-то 90 минут назад всего лишь шла в вагон-ресторан.
Барышня, парам-пам-пам, маникюрша. Или продавщица. Она может с таким же успехом оказаться медсестрой или медбратом. У нее куча, так скажем, поклонников и мелкая дочь. Или сын. Видя моего сонного Мальчишку, она замечает, улыбаясь розовой помадой, будто я «тоже нормальная, не то, что эти вот», и кивает на стареющих стриженых девочек в джинсе и с пирсингом, направляющихся в тамбур курить. Я чувствую себя не до конца разоблаченным Цинциннатом Ц. Барышня едва ли слышала о Цинциннате Ц., но наверняка чует, что существует и непрозрачность. Впрочем – кем? чем? (творительный падёж) – она не полномочна меня просвечивать. Мой мозг плавится от заигранной партии, а на лице появляется вымученная улыбка, напоминающая
разбивающуюся об асфальт маску из папье-маше. «Люди такие интересные, я так люблю общаться! Каждый по-свое…» – барышня отформатирована. Зачем я выходила из купе? Почему поезд идет не в Париж, а в Брест? Кто там, в Париже? На кой черт он мне сдался?– Ма, я не хочу к бабушке, она говорит, у них всех сажают.
– Не говори глупостей, тебя пока не за что.
Я треплю Мальчишку по голове; он знает, что мы с ним одной крови: мы смеемся даже в кариесном сортире белорусского поезда.
Кто-то, в Париже – «Париж прекрасен, но он смердит» [2] – чувствует то же, что и я. Не суть, «она» или «он»: важен сам факт ее/его существования. Qui a – ки э – fonde cette ville – фонде сэт виль?.. [3]
2
Г.Миллер
3
Кто основал этот город?
Вы можете не расслышать. Или усмехнуться. Сделать такой-то или такой-то вид: это ничего не изменит, ведь я – воровка огромного города, воровка целой улицы, а значит – богачка!
Краду дождь, воздух, асфальт, свет фонаря, мелодию французского аккордеона: жизнь назад, в переулке. А он/а, чей язык мне, невежде, неведом, уже дышит в затылок. От этого слегка не по себе – двойник («нечисть»?): так и идешь прямо по воздуху, и памятники на тебя – снизу вверх…
Je voudrais – жё вудрэ – commander une – командэ юн – communication avec Paris – комюникасьон авек Пари [4] …C’est urgent! – Сэ тюржан! [5]
4
Я хотела бы заказать разговор с Парижем.
5
Это очень срочно!
«А ты? Ты видишь смысл, в своей Франции?».
Мне отвечают на загипсованном унисексе: «Девятого июля в Париже дождь. Ветер западный, пять метров в секунду. Температура днем плюс двенадцать-четырнадцать».
Да вот же, вот мой двойник, видишь? Бредет по кварталу Дефанс: запрокинув голову, разглядывает выпуклости небоскребов и впадины немыслимых, каких-то инопланетных, геометрий. Я же бреду по Маросейке, сворачивая то один, то в другой переулок: в них еще возможно закружиться, но раствориться – уже нет. Или это я бреду по кварталу Дефанс, а мой двойник – по Китай-городу?..
La ligne – ля линь – est occupee – э токюпэ [6] : звонок на тот свет!
Сент-Шапель, шедевр готического зодчества… (хрупкая, не очень красивая француженка в красных плетеных сандалиях, подрабатывающая экскурсиями и мечтающая о выходных) строился 33 месяца – с 1246-го по 48-й год… Сент-Шапель закрыт в праздники, «…а я? Я для чего закрыт/а? И праздничные ли это дни?» – шепотом горячим: ты – мне.
6
Линия занята.