Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 2
Шрифт:
А разве не было и так: когда с первого заседания Костя провожал меня на вокзал, и я боялась опоздать на последний поезд — зачем скрывать — ведь я не только не боялась, я этого хотела, безумно хотела остаться с Костей и — будь что будет! А потом отдавать все стихи, даже с посвящением «Косте» — Юрию. Мне только не хочется, чтобы об этом знали дома. А все, что стоит вне этого образа, представляется сплошным густым туманом. Где-то я бываю, что-то узнаю, передаю, записываю, волнуюсь и забываю.
Должно быть, накурилась я сегодня…
22 ноября 1926. Понедельник
Ехали поездом, я опять уговорила медонцев ехать поездом. Юрий мне говорит: «Я еще вам не вернул тетрадь. Мне очень многое надо высказать по поводу ее, но только с одним условием, с одной просьбой». «Ну?» «Я буду касаться самого интимного…» «Хорошо».
А ты прости мою жадность [25] , Бесстыдную жадность к твоей душе!25
«А
25 ноября 1926. Четверг
Сегодня мне выпал замечательный день. Капрановы просили меня съездить в Villepreux отвезти головки художнику. Я, конечно, с радостью. В Версале мне пришлось ждать поезда 3 1/2 часа, и я с чемоданчиком, коробкой и портфелем отправилась в парк. Там было замечательно. Почти — никого. Деревья уже совсем без листьев и туман, туман…
Как хорошо теперь в Версальском парке [26] , Когда в тумане прячется Версаль, Когда пространства скудны и не ярки, Когда каналы, серые, как сталь. И над дворцом лениво вьются галки.26
«Как хорошо теперь в Версальском парке…» — Строки из неопубликованного стихотворения И.Кнорринг.
Потом я села над оранжереей, над пропастью, села на барьер, смотрела долго и пристально в туман, кот<орый> сливался с прудом и в кот<ором> вырисовывались леса, леса. Смотрела и думала о Юрии. Может быть, все и было так хорошо потому, что я думала о Юрии. Потом поехала. Настоящая французская деревня и поля, поля, расхлябанные колеи дорог. Еле нашла его (художника — ИЛ.). Отдала головы. Пошла на вокзал. Обратного поезда пришлось ждать 2 1/2 часа. Пошла гулять по дорогам, по полям. И такую почувствовала радость жизни, что захотелось кричать. Привычка сдерживаться сдержала и тут. Я только остановилась, улыбнулась и закурила. На вокзал пришла минут за 40, когда уже почти стемнело. Села с ногами на скамейку в углу, в «зале» (керосиновая лампа висит — чем-то далеким, родным повеяло), озябла и курила папиросу за папиросой. Хотелось есть, а денег не было. Но все это было очень хорошо. И опять думала о Юрии, о том, быть может уже недалеком, моменте, когда я назову его Юрием. Думала о Косте. Пора сознаться (хотя я этого от себя и не скрывала никогда), что я пошла в старостат только ради Кости. Все, что я говорила о словах м<ада>м Парен, — вздор, я тогда еще старалась себя оправдать. Проще: еще до начала собрания, говоря с Костей и студентами, стало ясно, что он будет выбран. А если он будет, а я — нет, значит, он совсем уйдет от меня, а я этого больше всего боялась. Все, что угодно, только бы встречаться с ним, хотя бы на деловой платформе, только бы быть с ним вместе, хотя бы на наших заседаниях, только бы он не ушел совсем из поля моего зрения! И для этого я взяла лямку и тяну ее добросовестно, хотя и очень неумело и бестолково и часто чувствую себя не в своей тарелке. Костя сам не понимает, не сознает, что я для него, что ему не так легко будет потерять меня. Он это поймет, почувствует!
27 ноября 1926. Суббота
Идем вчера из Института. Затащили меня они ехать поездом. Шли не торопясь, заходили еще в Ротонду пить кофе. Пришли на вокзал за одну минуту до отхода, и это нас очень огорчило, т. е. то, что надо ехать. Т. к. просто повернуться и пойти на улицу было глупо, то мы «опоздали». Когда поезд прошел мимо нас, мы с облегченным сердцем пошли гулять. Следующий шел через 1 1/2 часа. Ходили по темным улицам и говорили. Т. е. говорил-то Юрий, иногда я, А.Г. молчал. Юрий мне сказал, что в последнее время у него появилась привычка на ночь читать мои стихи, а потом класть «этот маленький предмет» под подушку.
Сегодня они должны были оба прийти ко мне, да, наверное, теперь уже не придут. А завтра мы с Юрием едем в Версаль…
28 ноября 1926. Воскресенье
Могу ли я отдать себе отчет в сегодняшнем дне? Едва ли. Ездили с Юрием в Версаль. Сидели в пустом кафе, пили грог, потом неистово целовались. Разве я не знала, что так будет? Он мне говорил: «Первый раз я видел тебя года полтора тому назад на вечере поэтов. Ты читала о загаре, об арабских кострах. Мне понравились и стихи, и автор. Я тогда еще не знал, что это — Ирина Кнорринг, с тех пор я стал упорно думать о тебе. Я не был влюблен, конечно, это другое. Потом, когда я начал встречать в “Посл<едних> Нов<остях>” твои стихи, я сразу понял, у меня не было сомненья, что это ты тогда читала. Потом приехал Ник<олай> Ник<олаевич>. Я у него спросил: “Кто это — Ирина Кнорринг?” “Да это моя дочь”, - говорит. Ну, мне неудобно было расспрашивать о тебе, я только спросил: “Она блондинка?” Сомненья у меня не оставалось. Потом я приехал в Париж и здесь я в первый раз видел тебя на годичном собрании РДО. Ты была с Карповым. Я тебя узнал. А потом, помнишь — у Манухина. Я увидел тебя в окне, когда ты шла, а у меня появилась страшная уверенность, что ты тоже идешь к Манухину. Ты сидела и читала, а я все никак не мог найти повода заговорить с тобой. Потом (так глупо, так неловко все) я спросил адрес Ник<олая> Ник<олаевича>. Иринка, этот адрес у меня был в той же книжке! Потом я в первый раз пришел к вам. Я с тобой мало говорил, но я был занят только тобой одной. Потом Институт, и дальше ты все знаешь. Это какая-то обреченность, Ирина». Может быть, побежденная такой колоссальной его уверенностью, я оказалась совершенно бессильной. Еще вчера можно было все оставить, предотвратить. Костя, любимый, неужели же ты не хотел!
Потом пошли в парк. Шел дождь. Мы промокли до костей, но нам все было нипочем. Шли, улыбались, целовались. Стемнело. Решетка была заперта, нам пришлось идти кружным путем. Озябли, продрогли и пошли опять пить грог. Потом домой. Вот и все.
А как много произошло за этот день! Люблю ли я его? Наверно, да. Но дело
не в этом. Такого вопроса и ставить нельзя. Дело в «обреченности». Он меня нашел. Конечно, мне и в голову не придет сомневаться в искренности и правдивости его слов. И, конечно, у меня уже нет выбора. Разве я этого не хотела, разве не знала, что так будет?!30 ноября 1926. Вторник
Вчера Мамочка лежала. Папы-Коли не было дома. Я готовила обед, собиралась остаться дома. Пришла Антонина Ивановна, уговорила ехать. Опоздала, приехала минут за 15 до конца первой лекции, — читал Марков политическую экономию [27] .
Костя пришел к концу второй. Юрий с самого начала беспокойно смотрел на дверь, А.Г. не был вовсе. Вторым читал Гурвич. После лекций пошли (староста с Гурвичем, его женой и Юрием, как неизменным атрибутом) в кафе. Говорили об издании записок. Гурвич начал уверять, что это вовсе не так необходимо, что можно заниматься по книгам. Как я на него напустилась! Я сама себя не узнавала, откуда такая прыть, он даже смутился. Разошлись, очень довольные друг другом.
27
Читал Марков политическую экономию — Точнее, А.П.Марков читал курс «Хозяйственный строй советской России».
Ехали с Юрием поездом, одни в купе. В его отношении ко мне есть что-то чуть-чуть как к ребенку, как к маленькой сестренке. Это даже трогательно. От вокзала шли медленно и пытались быть откровенными. Я говорила: «Я не могу найти нужного слова, я еще чувствую к тебе… Я еще к тебе не привыкла». А когда появились такие нелюбимые красные огни на трамвайной линии (где починка) — грустно стало. Прошлись до этих огоньков, потом назад и так — около часа, а то и больше пробродили по темным улицам. «Ирина, я хочу, чтобы ты знала меня таким, как я есть, чтобы ты все знала». И он рассказывал мне о своем детстве, о своей любви, о трудных моментах жизни, и душевном изломе. Я обещала ему рассказать все, говорила о своих трудных моментах; и поняла, что с ним легко уже быть откровенной.
Счастлива ли я? Вероятно. Разве бы я могла быть иначе такой безудержно веселой, так говорить с Гурвичем, подраться в Институте с Левой?! А если бы я его не любила, разве я бы думала о нем так, все время, каждую секунду?
И — как всегда — дома иная картина. Бесконечные разговоры о том, что я подтачиваю свое здоровье, что это безумие так возвращаться и т. д. Сама не помню как, но я сказала, что чувствую дома какую-то недоброжелательность. Слово было неудачное. И, в конце концов, Папа-Коля заплакал. Ведь это же ужасно, когда он плачет, это не Мамочкины первые слезы. Я только осталась довольна собой и — ни одной слезы.
Как странно. И потом, самые счастливые минуты у меня были тогда, когда я уходила из дому. Есть ли тут какая-нибудь зависимость?
7 декабря 1926. Вторник
Надо записать три дня: субботу, воскресенье и понедельник. Буду краткой.
Суббота. Вечер у поэтов. Я читаю. Как только я в четверг прочла объявление, написала Косте, зная, что он будет в пятницу: «Неужели же ты не будешь на вечере у поэтов?» В пятницу сказала Юрию, и он обещал быть. Психологически этот момент (письмо Косте) мне совершенно не понятен. Зачем я его зову? Ведь я знаю, что буду читать, и знаю, что ему это будет неприятно. М<ожет> б<ыть>, именно это? Не знаю. Не было ни того, ни другого, и это меня очень огорчило. Вообще не было никого из знакомых. Это было грустно. В первом отделении читал Зайцев [28] . Во втором — Оцуп, потом я. Читала: «Еще дурманит», «Не километры» [29] , «Переполнено сердце мое» [30] . Стихи понравились, это было видно по всему. После конца подходит ко мне Зайцев, знакомит с женой и племянницей [31] . Она, оказывается, теперешняя жена Е.Л.Куфтина, знает меня по какой-то сфаятской фотографии. «Но вы были тогда совсем девочка». А Зайцев: «Да она еще в прошлом году девочкой была. Я помню, приходила ко мне…» Хвалил стихи, просил дать для «Перезвонов». Огорченная отсутствием Кости и Юрия, я пошла в Ротонду, пила с Леной Майер на брудершафт, много курила и смотрела на себя в зеркало: была довольна. С последним поездом поехала с Очерединым. И в вагоне почувствовала себя невыносимо скверно. Как доехала, как дошла до дому — не знаю.
28
В первом отделении читал Зайцев — На вечере 4 декабря 1926 г. Б.К.Зайцев читал свой рассказ «Авдотья-смерть».
29
«Не километры» — См. комментарий 4 (к 15 октября. 1926).
30
«Переполнено сердце мое» — Опубликовано: Кнорринг И. Стихи о себе, с. 30.
Переполнено сердце мое Песней звонкой, неудержимой. Мы не будем больше вдвоем Веселей, нежней и любимей. Буду письма твои беречь, Буду в сердце накапливать жалость. Это все, что теперь осталось От коротких осенних встреч. Будут мглистые зимние дни, В окнах — дождик, ленивый, частый. Как мне радость мою сохранить? Я ведь знаю, что буду несчастна. Вот теперь — тебе нечего ждать. Будет каждый вечер, как вечер. Вот теперь я тебе отвечу На вопрос — к кому ревновать. Звонким камнем лечу в неизбежность, Яркий свет на моем пути. — Ну, а ты не сердись и прости, Что я не умела быть нежной.1926
31
Зайцев, знакомит с женой и племянницей — Т. е. с В.А.Зайцевой и О.А.Куфтиной.