Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 2

7 часов вечера.

Только что я дописала последнюю строчку, входит Лиля.

— Ты слышишь?

Я сидела с закрытым окном и ровно ничего не слышала. Выли сирены.

Взяла паспорт, инсулин. Прибежал Игорь, сошли вниз.

— Что же? Идем гулять?

— А к черту! У меня живот болит. Никто уже больше не ходит (в поля — И.Н.), даже Перрены (первая алерта была в 8 утра). Когда, говорят, DCA зацепит, тогда…

В этот момент она и запалила. Заперли дом и побежали. Палит — кто — не разберешь. Оглядываюсь, а около авиации, ближе к нам громадный столб черного дыма. И по другую сторону ангаров несколько дымков.

DCA: «Боевое крещение». Оказывается, сброшено 8 бомб.

30 мая 1940. Четверг. Париж

С тех пор, как Париж был объявлен военной зоной, начались мои мученья: что мне делать? Первый раз в жизни я не могла принять никакого решения. Писали, что французы еще имеют право передвижения без sauf-conduit до 1-го (за иностранцами, конечно, строгий надзор, и почему-то они считаются больше всего «пятой колонной»). С другой стороны, ехать в Париж на лето глядя, да еще в самое, м<ожет> б<ыть>, пекло… У нас алерты почти каждый день, и DCA палит почем зря. А часто и по несколько алерт в день. Но что дальше? Ведь буду совсем отрезана… Загадала так (в пятницу): если сегодня будет алерта — завтра еду.

После лицея и музыки повела Игоря стричься. Только куафер [535] постриг ему затылок — сирена. Так и помчались с полу-обстриженной головой, со скрипкой, нотами, книгами и велосипедом — в собор, в крипт. Там очень хорошо, народу только полно, но спокойно. Потом опять побежали в парикмахерскую — достригаться. После ужина я сказала Лиле о своем намерении ехать, и она со мной согласилась. Игорь сначала обрадовался, а потом — заплакал. Это был последний момент колебания.

535

Le coiffeur — парикмахер (фр.).

— Ну, хочешь — останемся?

— Нет, мама, поедем. Будем все вместе.

Утром он еще поехал в лицей. Мы с Лилей пошли в город. Зашли узнать, нет ли изменения в расписании автобусов. Говорят — утром один ушел, но еще не вернулся, а когда пойдет, неизвестно, т. е. только один и бегает, остальные все реквизированы. Были в лицее, видели директора, простились с ним. Как-то грустно. Так и не удалось Игорешке закончить здесь год.

Игорь нервничает, не может есть. Собираемся. Уложили чемодан. Лиля убеждает взять второй, я боюсь. Она достает базарное filet [536] и накладывает что-то туда. Потом мы сходим вниз и Игорь продолжает сборы. Рассовал куда-то всех своих солдат, все письма, даже все нитки… В комнате разгром. Очень грустно и очень тревожно. Хотя бы скорее вечер, что-то выяснится, по крайней мере.

536

Сумка, кошелка (фр.).

В третьем часу вышли. Лиля волочит чемодан. Автобуса нет, ничего не известно. Сидим в кафе. Вдруг приходит автобус. Я чуть не запела от радости — первая удача! Через полчаса мы тронулись. Сейчас мне страшно вспоминать об этом, вернее, о моей беспечности.

Сели на первую скамейку. Игорь тянул вглубь, но я побоялась, как будем вылезать с нашими тюками, и остались здесь. Едем — все хорошо. Подъезжаем к Maintenon, вдруг дорога загорожена. Останавливаемся. Входит офицер с винтовкой. «Vos papiers» [537] . Две дамы слезают. Сначала смотрит бумаги у них, визу и sauf-conduit. Потом обращается ко мне: «Vos papiers». Я стараюсь оставаться спокойной и тоже что-то бормочу — и начинаю медленно разворачивать пальто, которое лежит у меня на коленях. Тот обращается к сидящим дальше и очень внимательно проверяет документы у всех остальных. Я не оглядываюсь и не вижу, какие у остальных бумаги. Потом он проверяет у другой половины автобуса, продвигаясь в проходе боком, спиной ко мне. Подходит ко мне вплотную, смотрит бумаги у сидящих на первой скамье и вдруг — не поворачиваясь, подходит к двери и делает знак шоферу и выходит. Уже мы тронулись, а я еще все не верила в чудо. Потом так же медленно положила в карман свои Carte d’identite и тут только решилась взглянуть на Игоря… Он молодцом выдержал экзамен.

537

Ваши документы (фр.).

И вот — мы дома.

Париж производит впечатление такого мирного, очень спокойного города. Шартр превратился в табор, а здесь беженцев нет. Шартр — военный лагерь, а здесь не видно ни одного военного, а есть поезда — туда и обратно — с раненными, с беженцами, с солдатами. И до сих пор ни одной смерти. Правда, в воскресенье, рано утром, летали немецкие аэропланы, и DCA палило здорово и близко, но в Шартре эта пальба бывала последнее время очень часто.

6 июня 1940. Четверг

В понедельник, 3-го, после обеда, мы с Игорем пошли по делам его продовольственной карточки: на бульваре Монпарнасе нас застала алерта. Сидели в подвале дома, где Closerie des Lilas [538] [539] , очень глубоко и хорошо — электричество и стулья. Народу много, но все спокойны. Доносилась стрельба очень глухо, и жужжание аэропланов. Просидели час и пошли дальше. На улицах — как ни в чем не бывало, как будто и не было алерты. В Люксембурге встретила Юрия — он сидел в траншее Observatoire [540] . Потом ходили в Народный университет записываться на курсы сестер милосердия. Видели народ, все говорили о пальбе, и только Папа-Коля после алерты куда-то ушел и вернулся часов в 6. Тут только мы узнали о бомбардировке. Он видел Ситроен и разрушенные дома в Отей [541] .

538

«Сиреневый уголок» (название кафе) (фр.).

539

Сидели в подвале дома, где Closerie des Lilas — Речь идет о помещении, в котором находится известное кафе La Closerie des Lilas (угол 171, boulevard du Montparnasse и 20, avenue Observatoire), излюбленное месте парижской богемы (там любил подолгу засиживаться и писал Эрнест Хемингуэй).

540

В Люксембурге встретила Юрия — он сидел в траншее Observatoire — Речь идет о траншеях, вырытых в парковой зоне Парижской обсерватории, занимающей целый квартал близ Люксембургского сада и avenue Observatoire.

541

Папа-Коля […] видел […]разрушенные дома в Отей — В районе Отей (Auteuil) жили друзья Кноррингов — семья Кольнер. Кроме того, в Отей, западной окраине Парижа, и дальше, в Булонь-Биянкуре, находились крупные промышленные предприятия, где работало много русских. В помещении по адресу 6, boulevard d’Auteuil располагалась Русская гимназия, дирекция Интерната для девочек имени великого князя Павла Александровича и Русский коммерческий институт.

Вечером я обошла все эти места. Ситроен дымился. Дома эти, конечно, все ужасны. Но только на другой день из газет узнали, что было брошено больше 1000 бомб. И только вчера — подробности: что в banlieue [542] около 100 домов разрушено, и что число жертв доходит до 900.

Во вторник я водила Игоря по всем трагическим местам и поймала себя на том, что эти развалины производят на меня меньшее впечатление, чем беженские обозы в Шартре.

Самое страшное — не это. Страшно то, что Париж может быть оставлен, и Юрий, как военнообязанный, должен будет уехать. Вот этого-то я боюсь больше всего.

542

Пригород (фр.).

Вчера ходила получать Игорю маску и не получила: «Il n’est pas francais» [543] . Меня это так обидело и обозлило (главным образом — обидело), что я ревела всю дорогу и весь день дома. Пошли в мэрию к greffе [544] , - как дело с натурализацией. Тот, как ворона, руками машет: «Вас известят, вы не волнуйтесь».

Как же не волноваться, когда у ребенка до сих пор маски нет.

— А! Я ничего поделать не могу. Вас известят.

543

Он не француз (фр.).

544

Секретарь (фр.).

Сволочи!

А по всему Парижу слышна одна только фраза:

— La morale seul peut sauver la France [545] .

А в общем, конечно, спокойнее, чем в Шартре.

Сегодня получила письмо от Лили: «С твоим отъездом алер-ты не прекращаются». Во вторник их бомбардировали довольно серьезно. Бомбы разрывались недалеко от Розере. Алерты по несколько часов.

Ни минуты не жалею, что вернулась в Париж.

29 июня 1940. Суббота

А я, я готова без счета платить За зыбкое счастье не бывшего рая, За ветошь почти нелюбимого дома — Любым поражением, позором, разгромом.

Это мое первое стихотворение за время войны [546] . Ну, и плачу.

545

Нравственный долг каждого — спасти Францию (фр.).

546

Это мое первое стихотворение за время войны — Париж был оккупирован фашистскими войсками 14 июня 1940 г. А уже 18 июня генерал Шарль Де Голль выступил по лондонскому радио (на. него все годы войны были настроены приемники жителей Франции) с призывом продолжать сопротивление врагу. Осенью 1941 г. де Голлем был создан Французский национальный комитет, координирующий Сопротивление во Франции и связь с союзниками.

30 июня 1940. Воскресенье

Они (представители оккупационных властей — И.Н.) пришли в пятницу, 14-го утром. Всю последнюю неделю было довольно-таки неприятно. Пальба не прекращалась ни днем, ни ночью. Сирен не давали. Палила и DCA, да и артиллерийская стрельба, фронт был близко. Взрывали на Сене мосты и склады с нефтью. Два дня в Париже стоял черный туман и все ходили, как в саже. Несколько дней над Парижем на западе стоял столб черного дыма и по ночам полыхало зарево. Ночами почти не спали. Из дому почти не выходили. Паши курсы сестер милосердия закончились после второй лекции. Тощали запасы продовольствия, у меня осталось два кило макарон и чечевицы, но нет самого главного: картошки, молока, яиц, сала. Избавились мы от трех опасностей почти чудом: 1) Юрий мог бы уйти, в чем я его даже и убеждала, но он сказал, что никуда не уйдет, пока не будет специального распоряжения об этой категории иностранцев, и оказался прав. Все ходили друг к другу и спрашивали: как быть? Так все и остались. 2) Тысячи орудий были направлены на Париж, и немцы заключили между собой пари — во сколько часов Париж будет снесен с земли. Он был объявлен «ville ouverte» [547] только в четверг. И кому Париж обязан своим спасением, народу до сих пор толком неизвестно, не то коменданту Парижа — эльзасцу, не то американскому послу Буллиту. Правительство собиралось пожертвовать

547

Открытый город (фр.).