Повесть о Болотникове

Город спит.

Окна домов плотно задвинуты деревянными ставнями.

Ветер с запада гонит орды туч, и с запада же, от литовского рубежа, летят семена смуты.

От яма к яму, [11] из посада в посад глухо ползет:

«Ца-ревич Ди-мит-рий Уг-лец-кой!..»

Многим в Москве внятна смутная ночная весть; иным она в радость, иным — в страх, мешающий смежить очи.

Юрьев день отошел. Спят на боярских дворах холопы. Приютились на окраинах пришедшие издалека ударить Москве челом.

11

Ям (татарск.) — селение, крестьяне которого несли особую повинность: отправляли ямскую гоньбу.

Темно и тихо в Кремле. Только близ келий Патриарших палат — свет. При мерцании серебряной с прорезью лампады дьяк ведет повседневную запись — «Дворцовый разряд».

«Лета 7106, [12] в Юрьев день, — пишет он, — тешился царевич в поле птицами».

И, поразмыслив, кончает:

«И сей день было вёдрено, а в ночь — тепло…»

Ясырь

Ахтуба пуста, а без караула не гуляй.

Старинная пословица

12

Лета 7106 — по старинному русскому времяисчислению — в 1598 году.

1

Близ большой дороги на Тулу, у деревни Заборья, при самом перевозе через Оку, — передовой полк.

Воеводы донесли царю, что татары опять стали немирны. Но Борис пришел с небольшой силой. Весной москвитяне так напугали хана, что крымцы едва ли посмели бы пойти в набег.

И верно, под Серпуховом царь застал лишь послов Казы-Гирея. Государев прошлогодний дар — парчовые шубы оказались недомерками, и татары явились требовать новых шуб.

С царем были московские стрельцы, отряд иноземных войск да шедшее восвояси черниговское ополчение князя Телятевского. От речки Серпейки до деревни Заборья раскинулись по берегам обозы и шатры…

Дорожные мохнатые кошмы разостланы на земле; над ними колышутся на шнурах вышитые львами и грифами завесы. Царь — в обычном платье «малого наряду», чтоб не выказывать послам большой чести. Вокруг него иноземцы, воеводы и князь Телятевский в бахтерцах — доспехе из пластинок и колец.

Татары в коротких кафтанах и тубетеях, поглядывая на толмача, торопились приступить к делу. Царь подал знак. Татары пошли «к руке». Но Борис руки целовать не дал и лишь возложил ее по очереди послам на головы.

Думный дьяк спросил о здоровье хана. Послы отдали дьяку грамоту в мешке. Тогда царь велел снять с татар кафтаны и надеть на них парчовые шубы. Дьяки налили витые ковши медом и дали послам пить.

Толмач сказал:

— Великий государь вас пожаловал: триста шуб царю Казы-Гирею дано будет!

— А шубы узки и недомерки не были б! — тотчас закричали татары.

Тут один из послов спрятал опорожненный ковш за пазуху.

Так же поступил и другой.

— Что эти люди делают? — тихо спросил молодой иноземец соседа-боярина.

— А они завсегда так, — шепотом ответил боярин. — Думают, если царь пожаловал их платьем и питьем, то и ковшам годится быть у них же. А царь отнимать тех ковшей не велит, потому что для таких послов делают нарочно в Английской земле сосуды медные, позолоченные…

Иноземец отвернулся, едва сдерживая смех.

Посольство окончилось. Татары, пятясь, вышли из шатра. Царь встал. Он был невысок, дороден и волочил левую ногу.

— И все ты, государь, ножкою недомогаешь, — сказал думный дьяк. — Дохтура бы себе ученого сыскал.

— Ужо, как буду в Москве, — сказал Борис, — Ромашку Бекмана снаряжу за дохтуром в Любку. [13]

Воеводы разошлись, выходя чередою, по чину…

Перед шатром всадник в забрызганной грязью алой ферезее соскочил с чалого жеребца.

Через лоб коня шла лысина, грива и хвост были до половины черные.

— Батюшка! — крикнул приезжий, завидев Телятевского.

Отец и сын поцеловались.

— Подобру ли, поздорову ехал? — спросил князь.

— Ничего, — молвил Петр. — Конь маленько храмлет.

13

Любка — город Любек.

— Ну, каково детей да людей моих бог хранит?

— Дён через пять пойдут за нами следом. Скарб укладают.

— А на Москве што?

— На Москве в Юрьев день смутно было. Холопы о выходе челом били — вор Косолап народ мутил. Да еще на меня за девку Грустинку челобитье подано. А писал жалобу наш холоп дворовый, черниговской вотчины недоросль; [14] он же и про великого государя невесть што молвил. И его с тем вором Косолапом свели на съезжую, да вор Косолап и тот наш холоп, Ивашка Исаев сын Болотников, в ночи побежали неведомо куда.

14

По другим сведениям, крестьяне Болотниковы происходят из тверской вотчины князей Телятевских.

2

Рыжий осенний лес принял поутру беглого холопа. Он быстро шел по берегу, обходя рыхлые клинья отмоин у речных излучин. Москва и Хлопок-Косолап остались давно позади.

В полдень рыбные ловцы, прозываемые кошельниками, накормили его рыбой. Никто не спросил, куда он держит путь.

Сновали по реке челноки. Скоро стали встречаться и струги. В них сидели беглые. «Ярыжки [15] в стругу, привыкай к плугу!» — дразнили их с берегов.

15

Ярыжки — судовые рабочие на Волге.

Под вечер третьего дня холоп услыхал песню:

Сотворил ты, боже, Да и небо, землю. Сотворил ты, боже, Весновую службу. Не давай ты, боже, Зимовые службы, — Молодцам кручинно, Да и сердцу надсадно.

Кинувшие «зимовую» службу стрельцы гребли посередине течения.

А берите, братцы, Гнуты весельца! А садимся, братцы, В быстры стружочки! Да и грянемте, братцы, То ли вниз по Волге. Сотворим себе сами Весновую службу…

Беглые приняли холопа.

— Гость — гости, а пошел — прости, — сказали стрельцы. — Плыви с нами, места в стругу хватит.

Они посмеялись над его малым ростом и впалою грудью. Он усмехнулся и промолчал.

Дикий черный лес стоял кругом. В лесу неведомо кто жег костры. Минуя их, то нос, то корма струга становились багряными.

— Тебя как звать? — спросил холопа молодой парень с рябым плоским лицом и злыми глазами.

— Ивашкой.

— А я Илейка буду. Тоже с Москвы убёг. Жил я там у дяди своего, у Николы-на-Садах…