Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.

— Если бы вы выросли в этом доме и знали тех, кто жил здесь когда-то, — сказал он, — окружающее исполнилось бы для вас глубокого смысла. Даже совершенно посторонние люди вспоминают о Восьмом принце с нежностью и любовью. Но как могло случиться, что все эти годы вы провели в такой глуши?

Девушка сидела, смущенно вертя в руке белый веер. Дайсё был виден ее профиль. Сквозь блестящие пряди просвечивал белоснежный лоб, и Дайсё снова поразился ее сходству с ушедшей. «Прежде всего ей следует заняться музыкой, — подумал он. — Иначе она вряд ли сумеет соответствовать…»

— Приходилось ли вам когда-нибудь играть на кото? Я уверен, что вы знакомы по крайней мере с японским, или, как его часто называют, с восточным кото.

— Вы же видите, я не сильна даже в японских песнях, а уж кото… — ответила девушка.

Судя по всему, она была неглупа, и Дайсё с сожалением подумал о том, что придется оставить ее в Удзи, куда ему трудно будет ездить часто. Видно, в его сердце уже зародилось нежное чувство к ней…

Отодвинув кото, Дайсё произнес:

— «Звучаньем — как вечером цитра на террасе у князя Чу…» [56] Немудрено вообразить, с каким восхищением внимала ему Дзидзю, выросшая в краю, где только и умеют, что стрелять из лука. Разумеется, ей не были известны обстоятельства, заставившие Дайсё обратить внимание на цвет веера в руках у ее госпожи, так что восхищалась она скорее по невежеству. «Но для чего я произнес эти строки? — клял себя Дайсё. — Как странно, что именно они вспомнились мне в этот миг!» Из покоев монахини принесли плоды, не без изящества разложенные на блюдах, украшенных багряными ветками и побегами плюща. Луна светила ярко, и Дайсё сразу же заметил, что на подложенной снизу бумаге что-то написано. Он поспешил извлечь ее. А прислужницам, наверное, показалось, что ему не терпится отведать плодов…

56

Звучаньем — как вечером цитра... — Каору цитирует стихотворение Минамото Ситаго «Зима, снег» (Ваканроэйсю, 380): «Цветом — как осенью веер в покоях наложницы Бань, /Звучаньем — как вечером цитра на террасе у князя Чу». Бань — наложница китайского имп. Чэн-ди (годы правления — 32-8 до н. э.). Будучи им оставлена, сочинила поэму «Песнь скорби и гнева» («Юань-гэсин»), в которой излила свою обиду. «Белый веер наложницы Бань» (исходя из этой поэмы) — символ утраты любви, потому-то Дайсё и клянет себя за то, что у него невольно вырвалась строка из стихотворения Минамото Ситаго.

«Листья плющаСтали совсем другимиОсенней порой.Но так же светла луна,Как в те далекие дни».

Растроганный и смущенный, смотрел Дайсё на эти строки, написанные старомодно, неуверенной рукой.

— Селенье в горахНосит прежнее имя,Но в спальню моюЛьется лунный свет, озаряяСовсем другое лицо,—

произнес он, ни к кому не обращаясь. Впрочем, нетрудно предположить, что Дзидзю передала его слова старой монахине…

Ладья в волнах

Основные персонажи

Принц Хёбукё (Ниоу), 28 лет, — сын имп. Киндзё и имп-цы Акаси, внук Гэндзи

Девушка, дочь госпожи Тюдзё (Укифунэ), 22 года, — побочная дочь Восьмого принца

Нака-но кими, 27 лет, — средняя дочь Восьмого принца, супруга принца Хёбукё

Дайсё (Каору), 27 лет, — сын Третьей принцессы и Касиваги (официально Гэндзи)

Дайнайки (Митисада) — ученый, близкий дому Каору

Левый министр (Югири), 53 года, — сын Гэндзи и Аои

Госпожа Тюдзё, госпожа Хитати, — мать Укифунэ

Вторая принцесса — дочь имп. Киндзё и имп-цы Акаси, супруга Каору

Принц Хёбукё не мог забыть той случайной встречи в вечерних сумерках. Судя по всему, незнакомка не имела высокого ранга, однако она была истинно прекрасна, и неспособный противиться искушениям принц чувствовал себя обманутым. Его возмущение по поводу этого в общем-то ничтожного случая было столь велико, что он позволил себе высказать свое неудовольствие супруге.

— Такой жестокости я от вас не ожидал, — пенял он ей, а она, смущенная упреками: «Не лучше ли открыться ему?» — подумала, но решиться было не так-то просто… Нака-но кими знала, что девушку спрятал Дайсё и что его влекло к ней не праздное любопытство, а глубокое чувство, хотя вряд ли можно было надеяться, что он открыто признает ее своей супругой. Выдай она ему тайну, принц не замедлил бы ею воспользоваться. Он привык потворствовать своим прихотям и даже за простой прислужницей, почему-либо привлекшей его внимание, последовал бы в самое несообразное его званию место, только бы удовлетворить свое любопытство. А как эта особа давно уже владела его помыслами… Разумеется, кто-то другой мог рассказать принцу, где она скрывается, и тогда… Как ни жаль ей было обоих, остановить принца вряд ли удастся, обвинять же во всем станут именно ее, поэтому лучшее, что она может сделать, — остаться в стороне.

Так рассудив, Нака-но кими не стала ничего говорить супругу, хотя страдания его возбуждали в ней глубокое сочувствие. Притворяться и обманывать она не умела, поэтому предпочитала молчать, затаив обиду глубоко в сердце — словом, вела себя так, как повела бы себя на ее месте любая ревнивая супруга.

Дайсё же, перевезя девушку в Удзи, вздохнул с облегчением. Необходимость оставлять ее надолго одну тяготила его, но человек столь высокого звания не может разъезжать повсюду, руководствуясь лишь собственными желаниями, и ездить в Удзи ему было еще труднее, чем если бы этот путь был под запретом богов (481). «Пройдет время, и все уладится, — успокаивал себя Дайсё. — Разве не мечтал я о женщине, которая ждала бы меня в этом горном жилище? Надеюсь, что мне удастся под каким-нибудь благовидным предлогом провести с ней несколько спокойных, тихих дней. А пока ее местопребывание должно оставаться тайной для всех, тогда и она будет чувствовать себя в безопасности, и мне удастся избежать сплетен. Если же я сразу перевезу ее в столицу, наверняка пойдут пересуды, люди станут спрашивать: "Кто она, откуда?", а это противоречит моему замыслу. К тому же супруга принца Хёбукё, узнав, что я увез девушку в Удзи, решит, будто я забыл…» Так он думал и передумывал, по обыкновению своему стараясь учесть все возможности и предусмотреть все последствия. Вместе с тем, подыскав в столице подходящее жилище, начал тайно его перестраивать.

Хотя в те дни у Дайсё почти не оставалось досуга, он по-прежнему полагал своим долгом входить во все нужды Нака-но кими. Многим ее дамам такое внимание казалось подозрительным, но сама она, успевшая за последние годы приобрести некоторый житейский опыт, была искренне тронута его преданностью. «Вот пример истинной верности, — думала она. — Память о прошлом до сих пор не изгладилась в его сердце, и чувства не потускнели…»

С годами Дайсё становился все прекраснее, и велико было его влияние в мире. Невольно сравнивая его с принцем, в сердечном непостоянстве которого она успела убедиться, Нака-но кими беспрестанно сетовала на судьбу. «Предвидел ли кто-нибудь, что моя жизнь сложится именно таким образом? — спрашивала она себя. — Сестра желала мне иной участи, отчего же я оказалась связанной с человеком, вовлекшим меня в бездну уныния?»

Однако она не решалась принимать Дайсё так часто, как ей хотелось. Былые времена остались далеко позади, и мало кому были известны истинные обстоятельства ее жизни. Будь Дайсё человеком невысокого звания, его стремление поддерживать столь давнюю связь вряд ли кого-то удивило бы, [57] но при том положении, которое он занимал в мире… Понимая, что столь необычные отношения могут навлечь на нее осуждение молвы, и устав от постоянных подозрений супруга, Нака-но кими старалась держать Дайсё в отдалении, однако его чувства к ней так и не переменились.

57

...стремление поддерживать столь давнюю связь вряд ли кого-то удивило бы... — Каору (будь он человеком низкого звания) мог бы ходить в дом Нака-но кими, желая заручиться ее покровительством.

Ветреный нрав принца доставлял Нака-но кими немало огорчений, но, по мере того как рос и хорошел ее маленький сын, привязанность к ней супруга увеличивалась. Полагая, что вряд ли другая женщина может подарить ему столь же прелестное дитя, принц не упускал случая изъявлять Нака-но кими свою благосклонность и имел к ней доверенность, о какой дочь Левого министра и мечтать не смела. Так что в настоящее время у Нака-но кими не было причин жаловаться.

Однажды в самом начале Первой луны принц на половине госпожи играл с маленьким сыном, которому пошел уже второй год. Около полудня в покоях появилась девочка-служанка с письмом, свернутым в довольно толстый свиток, покрытый тонкой зеленой бумагой. Помимо письма она держала в руках ветку сосны с привязанной к ней «бородатой» корзинкой и еще одно письмо, сложенное официальным образом. Ничуть не смущаясь, она сразу же подбежала к госпоже.

— Это еще откуда? — спросил принц.

— Это из Удзи прислали госпоже Таю. Гонец не мог ее найти, и я решила принести все прямо сюда. Я ведь знаю, что госпожа изволит сама читать эти письма, — выпалила девочка и добавила:

— Посмотрите, корзинка-то металлическая. [58] А уж ветка-то как хорошо сделана, будто настоящая.

Лицо ее светилось радостью, и принц, улыбнувшись в ответ, попросил:

— Ну раз так, дай мне, я тоже хочу полюбоваться…

— А письмо отнеси Таю, — с трудом справившись с замешательством, сказала Нака-но кими.

58

...корзинка-то металлическая... — корзинки часто покрывались узором из медной проволоки.