Повесть о Микки-Маусе, или записки Учителя

Вот, например, из жизни в жизнь я делаю то, что считаю Добром лично я, а из этого постоянно проистекает какая-то хоть и весьма многоликая, но всё же, называя вещи своими именами, хуйня. А вот Микки-Маус из мира в мир совершает то, что мне кажется Злом, а успех его всё прочней и масштабней!.. Так и кто же из нас лучше разбирается в том, что есть Добро?..

И в какой-то момент я даже спросил его об этом, как это «здесь» называется, напрямую:

– Микки, ты создал этот мир таким, потому что действительно считаешь, что именно ЭТО и есть ХОРОШО?

– Я? – рассмеялся он мне в ответ, – Ты действительно думаешь, что этот мир создал я?..

Признаюсь честно, такой своей реакцией он, как это «здесь» называется, поставил меня в тупик, сбил меня с толку, вывел из себя, выбил из колеи…

– Ну как же! – попытался я восстановить в памяти тот момент, – Мы беседовали с тобой в Предвечной Точке Абсолютного Отсутствия, обсуждали корни моих несчастий, попутно привлекая материал истории моей семьи, а потом грянул Большой Взрыв, и всё стало так, как стало теперь, то есть так же, как бывало всегда, только, с моей точки зрения, ещё хуже…

– Да помню я, помню… – согласился со мной Микки-Маус, – Но только почему ты решил, что всё это сделал я?

– Гм-м… – сказал я, – но тогда кто?

– А я не знаю-у! – развёл он руками в пространстве и улетел.

Но всё же новый мир был какой-то иной, чем все остальные. Во всяком случае, каким-то иным в этом мире был… я.

Так, например, когда Микки развёл рукам и улетел, я вдруг поймал себя на том, что думаю об этом нечто иное, чем всегда. «Ну лети-лети… Ещё не факт, что это ты улетел, а не мне перестало вдруг быть с тобой интересно… Будет необходимость, ты прилетишь опять. Да и вообще все эти полёты твои весьма условны, как и вообще всё во всех мирах, какие ты только не создавал. Где бы ты не летал, всё равно ты летаешь только внутри меня…» – примерно так, примерно так я вдруг начал думать. И мне самому было совершенно всё равно, что я стал так думать. И вообще было всё равно, думаю я или нет; на том ли я свете или на этом; жив ли я или нет; да и вообще я ли я или это кто-то другой…

Как-то вдруг оказалось, что между всем, между всем-всем абсолютно, можно поставить знак равенства. И то, что именно между всем абсолютно – это и есть единственное, что абсолютно вообще…

Да, объяснить кому-либо, что между счастьем и несчастьем на самом деле нет никакой разницы, как и между бытием и небытием, совершенно не представляется возможным, но вместе с тем нет так же и никакой разницы, видит ли кто-либо мир так же, как ты, или нет. Если тебя никто не понимает, то это совершенно никак не мешает тебе быть счастливым. Скорее даже наоборот. Хотя может и это тоже слишком скоропалительное утверждение. БОльшая правда, пожалуй, в том, что нет никакой разницы, счастлив ты или нет. И уже тем более, нет никакой разницы, что думают об этом другие. Да и о каких других может вообще идти речь, если даже Микки-Маус летает только внутри меня? И с кем бы у меня не было секса, и у кого бы не было секса со мной – это мастурбация… J

Мы думаем, что мы спим с кем-то, но на самом деле мы просто спим… Только Ольга способна это понять… потому что мы с ней… одно и то же лицо…

Никто не создавал этого мира. Ни этого, ни какого-либо иного. Никакой из миров так до сих пор и не создан. И не создан он именно потому, что нам с Микки-Маусом кажется, что это-то как раз и хорошо… Как хорошо, что ничего нет, Господи!.. Ты слышишь меня, Микки?..

– Это для тебя имеет значение? – будто бы спросил меня он.

– Это ты или ты – пилот номер семь? – тихо улыбнулся будто бы я.

– Это я, Ольга… – прошептали жёлтые трупы когда-то зелёных листьев в сквере возле Церкви Большого Вознесения.

– Ольга? – переспросил я.

– Когда-то здесь рос один дуб… – продолжали жёлтые трупы зелёных листьев, – По иронии судьбы его звали… Сатанаил… Но для его внутренней жизни это не имело никакого значения. На свете ведь немало людей по имени Николай Романов, но это ещё не значит, что хоть кто-то из них – царь всея Руси. Так и с дубами… – чуть вкрадчиво продолжали мёртвые листья, ранее представившиеся мне Ольгой, – Ты не смотри на нас так пристально, не ищи сходства с Ольгой так в лоб, – неторопливо напевали мне они далее, – ведь мы – мёртвые. Это важнее того, что мы – листья. Листьями мы были при жизни. А теперь мы – и Ольга, и ты сам, и любое другое явление. Бывшее явление. Раскручивай, раскручивай нас нежней, наш добрый следователь, царь себя самого в бесконечности повсеместного отсутствия всех никогда несуществоваших миров. Послушай, просто послушай нас, мёртвых, потому что именно мы – прекрасны. Он понимал нашу красоту. И она её понимала. Послушай… Когда-то Ольгу звали Натальей… На этом месте, где сейчас стоишь ты, он впервые взял её за руку… И было это под сенью Сатанаила… Ибо там, где сейчас стоишь ты, тогда стоял он… Сатанаил… Старый и гордый дуб… Но не потому он был гордый, что был он Сатанаил. Для него быть Сатанаилом значило не больше, чем для какого-нибудь Васи или Володи быть Васей или Володей. Но когда Александр под его сенью взял за ручку Наталью, исход уже был предрешён. Только вот дуб не знал, не мог и представить себе, что это связано с тем, что его, старого дуба, имя – Сатанаил… Это ведь нетрудно понять, – улыбнулись трупы листьев, – сам подумай, тебе самому легко было бы догадаться, что весь мир обречён на неизбежную гибель только и исключительно из-за того, что тебя, например, зовут Макс?..

Я в ответ слегка усмехнулся; как обычно больше из вежливости…

– Вот и ему тоже такое не могло прийти в голову. Но маховик уже был запущен. Клеопатра уже взошла на престол в его сердце, сердце Александра, и с каждым днём он внутренне становился всё более юн; всё больше готов к той главной в своей всё укорачивающейся жизни ночи, которая только в мире потустороннем – то есть в том, какой вы, живые, ошибочно воспринимаете как реальный – выглядела как раннее утро на Чёрной речке, утро дуэли. Но нет, уж мы-то, мёртвые, знаем правду. То не дуэль была, нет. То было восхожденье его на ложе к Царице Мира, мира истинного, мира сердца его, а дуэль – это так всё, для отвода глаз. Не всем просто на пользу знание правды…

– А вот вы знаете, – перебил я всё-таки мёртвых листьев, – я вот гулял тут на днях с маленьким сыном в коляске, и ко мне подошли два ангела в блёклых крутках. Они шли по улице и ржали как кони, обсуждая что-то своё. Не прерывая своего гогота, они подошли ко мне и спросили, так же продолжая ржать, хочу ли я знать, как всё обстоит на самом деле. Я тоже заржал вместе с ними, и они, с хохотом же, вручили мне какую-то свою прокламацию, где ясно написано, что никакие мёртвые вообще говорить не могут. Это просто демоны себя за них выдают.

– Ты – странный… – сказали мне в ответ на это бывшие листья, – В каких-то обкуренных отморозках тебе видятся ангелы, а в жёлтых осенних листьях то трупы листьев зелёных, а то и вовсе какие-то злые духи…

– Да, я – странный… о’кей… – согласился я. Я ведь постоянно, из жизни в жизнь, с этим сталкиваюсь: какие-то жёлтые листья, воспользовавшись каким-нибудь моим очередным «интересным положением», сначала вешают мне всякую мистическую лапшу на уши про каких-то инфернальных дубов по кличке Сатанаил, а потом выясняется, что я же ещё и странный. Да-да, я хорошо знаю этот приём.

– Дальше-то будешь нас слушать?.. – осведомились у меня, извиняюсь за выражение, мёртвые листья.

– А у меня есть выбор? – усмехнулся я.

– Ну-у, это уж лучше знать тебе самому, – усмехнулись жёлтые трупы, – если ты, конечно, правильно понимаешь, кто теперь есть ты сам… – присовокупили они в конце.

– Интересно, что это имеете вы в виду, гадкие мёртвые листья! – относительно игриво, чтоб они не поняли, насколько вообще иначе, чем они, я вижу и чувствую мир, или хотя бы поняли это как можно позже, как бы воскликнул я.

– Хм… Хорошо, будь по-твоему, мы принимаем твою игру и твой вызов… – сказали листья, как будто в ответ скорее на ход моих тайных мыслей, чем на мои слова, – Помнишь, тремя днями ранее, когда мы беседовали впервые, мы представились тебе Ольгой?

«Боже! Какие беспрецедентные ложь и наглость!, – внутренне поразился я, – С тех пор, как мы беседуем, не прошло и трёх минут, а они смеют утверждать, во-первых, что эта наша беседа не первая, а во-вторых, будто то, что было только что, имело место три дня назад!» Но из вежливости я снова решил промолчать.