Повесть о полках Богунском и Таращанском

Петро любовался проходящими мимо него смуглыми, обветренными партизанами и вспоминал Денисово определение — «красавцы».

«Жалко их Черняку отдавать, — говорил Денис. — Зачем он их проморгал? Отдам Щорсу и Боженко или сам буду ими командовать».

А Тыдень стоял рядом с ним, отмечая проходящие группы:

— Дубовляне, чарторыжцы, тулиголовцы, холопковцы, уздичаие, ярославляне…

В каждой группе хоть и похожих меж собой людей было что-то отличное. Суровее всех показались Петру Тыдневы чарторыжцы и красивее всех — ярославляне.

— А что ж, Денис не придет? — спросил Тыдень.

— Придет. Гайда знает сюда дорогу?

— Она знает, — протянул Тыдень, и Петро заметил, как мимолетная озабоченность скользнула по лицу Тыдня. Петро понял, что и Тыдень боится того же, чего боится и он. Боятся они Денисовой любви, чтобы не приковала она его.

Но Денис явился как раз в минуту, когда все расселись и водворились порядок и тишина. Пришла с ним и Надийка.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПОХОД

В КИЕВЕ

Боженко лежал на бархатной кушетке в богатой гостиной сахарозаводчика миллионера Терещенко. Бывший министр Временного правительства бежал вместе с гетманом в Германию. Сыновья его, возглавлявшие карательные экспедиции, были убиты партизанами. Их фотографии еще висели на стене. Комендант штаба Таращанского полка Казанок тронул плеткой одну из фотографий.

— От цього кабанюка я шось памятаю. Це ж мы его прошлого ще году при установлении границы в Терюху под лед спустылы.

— Он самый и есть, гайдамацький полковник Терещенко! — сказал подошедший другой таращанец. разглядывая фотографию. — Тым делом командовал Денис Кочубей та ще якый-то знаменитый храбрюга.

— А ты ще й доси не вгадав, який то храбрюга? — спросил командир броневика, матрос Богуш. — Да то ж наш дружок — Микола Александрович Щорс был.

— Да не может того быть! — удивился Казанок. — Дак при чем же он там был?

— Вот теперь и я тебя, Казанок, что-то примечаю, — отозвался Богуш. — А тебя какая планида туда спокинула? Ты ж, сдается, не наш, не городнянский.

— Как есть я при той операции был, хоть и не городнянский. И наши эшелонцы и убили того бугая. Так що ты говоришь, той чубатенький и был Щорс? И ты при том был?

— Ой самый и есть. И я при том был: я как есть за машиниста орудовал. Ще й вашего Кочубея выручали.

Батько прервал воспоминания бойцов. Ему надоело лежать на кушетке.

Звони в телефон, Казанок, до штабу бригады? зови мени Щорса… Три денечки без всякого дила сидимо. Що я — Магомет турецкий?

— Ходу давай, Микола Александрович, — кричал батько в телефон. — От как раз то мени и надо! А то какой же мени с того толк, чтобы Тараща на терещенковських пуховиках вылеживалась? На Таращу, говоришь? Да я и там не загостююсь и хлопцив не растеряю. Не поженятся!.. До Винницы за тыждень буду, тай ще й швыдче… Вырушать?[27] Та хочь завтра!

Этот разговор означал, что Щорс дает Боженко благословение на поход на Васильков, Таращу и Винницу.

— Пока Щорс богунов подформирует, мы тую петлюрню на мыло змылим! — мечтал вслух Боженко.

Он отдал Казанку распоряжение о выступлении таращанцев из Киева.

— А то балуются хлопцы. Город большой, и добра б нем на санках не увезешь, к седлу не приторочишь… Да досмотреть мне, Казанок, чтобы не было никакой барахлятины. Кобуры осмотреть, карманы повывертать, о ворах и злодиюках мне донести и про Таращу хлопцам покуда не сказывать. Завернем туды чи не завернем — по неожиданности похода, — то неизвестно. Направление держим на Винницу через Васильков — Фастов. А тебе, Богуш, бронепоездом путь прочищать, наш поход прикрывать будешь. Услед тебе нежинцы эшелоном пойдут. А то не наше дело у теплушках, как той скот, душиться.

И запели таращанцы, выступая из Киева. Батько ехал впереди эскадрона.

Ой, то не полем-полем київським

А битим шляхом Васильківським.

Гей та татарська орда налягає.

То там таращанці с батьком Боженком

На конях буланих їдуть гаем,

Просить пан Петлюра у Боженка жалю,

А у батька жалю — немае.

На того Петлюру, на його натуру

Приготуйте, хлопцу нагаїв,

Бийте його, хлопці, бийте, не жалійте,

Бо то не Петлюра, а Іюда.

Повернув Петлюра хвостами отсюда:

«Змилуйся, Боженко! Не буду…

Насмешливая песня, тут же сочиненная, в подражание думе, песенником-поэтом Мыкитою Неживым, вызывает смех и всеобщее одобрение. Улыбается и батько, любящий поэзию и песни.

Он ведет с собою теперь в рядах таращанцев старых киевских товарищей — арсенальцев и других заводских рабочих, из которых знает каждого по имени-отчеству,

Вот один из них, Савка Буланый, — столяр-арсеналец, как и сам Боженко, работавший у станка рядом о ним добрый десяток лет. Всё знают друг о друге два товарища, о многом переговорили и передумали вместе. Знает Савка Буланый неукротимый характер своего друга Боженко, но все же дивится он тому, в какого знаменитого полководца за один только год революционной боевой деятельности вырос столяр, его друг: и тот и не тот теперешний Василий Назарович. Савка косится не-, заметно на едущего рядом с ним батька.

«Откуда у него все это? Верно, с детства, с тех пор как пас коней в ночном, будучи батрачонком в Тараще, лет примерно тридцать пять — сорок назад, и не садился он на коня верхом, хоть и дослужился когда-то до фельдфебеля в пехоте, а вот же сидит теперь на лихом коне, как заправский богатырь какой, несмотря на то, что уже разломаны ревматизмом кости».

А батько, чувствуя на себе его пытливый взгляд, приосанивается в седле и, набивая трубочку, спрашивает Буланого:

— А что, Савка, саблюку б на лозе спробовал: может, не гостра, оселка требует? По шияци гайдамаци щоб не промахнула… Га?

Таращанцы, о которых киевские обыватели да провокаторы распускали слухи как о грабителях, были обысканы перед походом.

— Один только идол попался, дорогой папаша, — докладывал Казанок, — ну, я его стукнул при том случае, без подробностей, бо рецидивист пришился и нашу честь марает. Чистое казначейство в кармане обнаружил.

— Чтоб ты того не делал, Казанок, без моего ведома, бо не жить тебе на свете! — внушительно сказал батько коменданту. — Моя рука тяжелее твоей, ну и я от того дела воздерживаюсь, бо имею на то указание нашей высшей власти. Есть у нас суд, трибунал военный, и в другой раз будешь ты у меня перед тым трибуналом за такое дело отвечать. А покуда, вскоростях, я то тебе прощаю, ну гляди в другой раз!

И Казанок, смутившись, отъехал. Батько успокоился,

«Вот дурно поклеп на хлопцев взводили. Я ж говорил Миколе, — думал Василий Назарович, — что та лютая слава про таращанцев — буржуйские хлыпы».

.. Снежок посыпал и таял. Зима, лютовавшая весь декабрь и январь, стала сдавать. Надо было спешить с походом, могла наступить и распутица.

Батько, едучи по талому снегу, вдруг вспомнил об этом и решил «переменить стратегию», как он выражался. Он повернул на Боярку и, узнав от разведывательного бронепоезда, что путь на Васильков свободен, а город обстрелян броневиками и, должно, Петлюра «лу-занул» до Фастова, велел пехоте погрузиться в эшелоны и двигаться на Васильков скорым маршем, а сам пошел с кавалерией в обход с фланга, через Глеваху.