Повесть о пустяках

Коленька Хохлов уже больше года безвыездно проживает в Москве. Он пишет картины для Совнаркома, для Коминтерна, для Музея Революции и Музея Красной Армии, расписывает стены Дворцов Труда, исполняет рисунки почтовых марок и денежных знаков. Кажется, он живет не один: говорят, в Доме Советов, в соседней комнате, поселилась… тут начинаются разногласия, до Питера доходят разноречивые слухи: одни утверждают, что Коленька снова спутался с какой-то актрисой, молоденькой, довольно симпатичной, но глупенькой; другие говорят, со слов очевидцев, будто она не актриса, а машинистка, обыкновенная советская барышня с очень красивым бюстом, но, к сожалению, слишком кичится связью со знаменитым художником; третьи говорят, что она простая чекистка и что именно ее бюст не представляет ничего особенного; четвертые передают, что ей уже делали аборт в клинике доктора Светозарова и что в день операции Коленька лежал в постели с другой женщиной и, напившись, обещал на ней жениться в ЗАГСе; некоторые рассказывают, что Коленька ни с кем не живет, а только делает вид, что живет, потому что ему это выгодно; один приезжий из Москвы сообщал, будто художник Хохлов покушался на самоубийство, но приезжего подняли на смех; кто-то уверял, что не Коленька, а как раз его соседка действительно покушалась на самоубийство, после чего положение Коленьки в Кремле сильно пошатнулось. Последнее известие особенно взволновало петербуржцев; петербуржцы говорили:

— Слыхали, Хохлову крышка?

— Ахупе?

— Вставили штопор.

— Сразу вставили или медленно ввинчивали?

— Мир непрочен. О, слава, это ты!

— Птичка какает на ветке, баба ходит спать в овин, так позвольте вас поздравить со днем ваших именин!

— Говорят — зарвался.

— И зачем лез? Кто его за язык тянул? Никакого чувства меры!

Но неожиданно промелькнуло в газетах сообщение о новых заказах для Коленьки. В той же заметке называли его «Давидом русской революции». Можно ли, однако, проверить слухи, доходящие невесть откуда? Петербург далеко отстоит от Москвы: их разделяет более 600 верст. Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем петербуржцу попасть в московский поезд… Известно лишь одно: люди стареют не только на годы, люди стареют на события, на пространства, на города. Коленька Хохлов постарел на Петербург, на Питер; Петербург отложился пластом, как любовь, как болезнь, как возраст… Коленька сыграл свою роль в повести, и теперь, под занавес, на первый план выступает Семка Розенблат.

10

Берлин, огни, нахтлокали, Луна-Парк, девальвация… Занятнее всего — девальвация. Семка Розенблат быстро осваивается за границей, разбирается в кулисных сложностях, заводит необходимые знакомства, умело ими пользуется, и, когда после пятимесячного отсутствия возвращается в Москву, в Кремле встречают его как победителя. У вокзала ждет автомобиль наркома финансов. Розенблат, не заезжая домой, спешит к наркому и делает свой первый доклад. Нарком удовлетворен целиком и полностью, поздравляет Розенблата с достигнутыми успехами и везет его на чрезвычайное заседание Совнаркома в Кремль, где Розенблат знакомит собравшихся с дальнейшими своими планами. Наркомы довольны. Семка Розенблат угощает их заграничными сигарами и заграничными анекдотами.

Из Кремля усталый Розенблат стремится домой. Он наряжается в заграничную шелковую пижаму и с пакетом в руках идет в комнату квартирной хозяйки.

— Это для вас, — говорит он, подавая пакет.

Евлампия Ивановна Райхман всплескивает руками: в пакете находит она шелковые чулки, шелковое белье, кружевной пеньюар с голубыми перьями из «Maison de Blanc» [16] и лакированные туфли от Рауля.

— Примерьте, пожалуйста, мадам Райхман, я покурю в коридоре.

16

«Дом Бланка» (фр.).

Евлампия Ивановна Райхман, сорокалетняя вдова, носит свои груди, как генерал — эполеты: годы военного коммунизма не отразились на ее полноте. Надев заграничные шелка, Евлампия Ивановна приоткрывает дверь. Кружевной пеньюар прозрачен. На блеск чулок наплывает розовая тяжесть наготы. Семка Розенблат шепчет слова восхищения и входит в комнату.

— Вы безумец, мосье Розенблат! Что вы делаете?

— Ничего особенного.

— Вы рвете кружево! Перестаньте!

— Не кобеньтесь, мадам Райхман: это старо!

— Каждая порядочная вдова должна сначала сопротивляться, — возражает Евлампия Ивановна Райхман.

Поднявшись с постели и оправив шелковую пижаму, Семка Розенблат обращается к Евлампии Ивановне с такими словами:

— Мадам Райхман, — говорит он, — во-первых, завтра же вы будете иметь настоящий цветочный одеколон. Я подарил вам какое-то шелковое то да се, а вы легли со мной на кровать. Симпатичный товарообмен. Только прошу вас на дальше: пожалуйста, не амикошонствовать. Вы меня вполне устраиваете как женщина, хотя и годитесь в мамаши, но я честный и открытый человек, и вот что я вам скажу: я буду иметь любовниц. Мне нужны любовницы, как вам нужна хлебная карточка. Зарубите это себе, Евлампия Ивановна, если вы не хотите остаться одна, как перстень. Вы меня понимаете?

— Я вас понимаю, мосье Розенблат.

— Спокойной ночи…

Наутро к подъезду была подана личная машина товарищи Розенблата, начальника Секретного Валютного Фонда СССР.

11

Рабочий, стоящий у занавеса и несколько похожий на железнодорожного смазчика, так напугавшего когда-то Анну Каренину, уже протягивает руку к тросам. Рабочий, стоящий у занавеса, — далеко не последний человек в театре: опустить занавес — большое искусство. Зритель об этом не думает, он не подозревает, что «занавес репетируют» по многу раз, как любую сцену в представлении. Зритель лишь безотчетно чувствует, что медленно опущенный занавес иногда придает совершенно иной оттенок и даже смысл спектаклю, нежели занавес, стремительно скрывший действующих лиц. Театральный занавес — такой же актер, как и те, что на сцене заламывают руки, убивают друг друга, произносят монологи, заставляя зрителя содрогаться, радоваться, грустить. Для занавеса существует своя партитура, свои ритмы, свои способы воздействия на зрительный зал.

Человеческая жизнь в большинстве случаев мало театральна. Театрально прожитая жизнь, жизнь, сыгранная для зрителя, обычно становится достоянием энциклопедических словарей. Но если подсчитать количество таких жизней всех времен и у всех народов, то оно не достигнет и малой доли той цифры, которую дает последняя перепись народонаселения одной Московской губернии. В человеческой жизни, за редкими исключениями, занавес падает без репетиций, как придется. Да и важно ли, как происходит падение, если оно не рассчитано на зрителя и не влияет на сборы? Жизнь все равно останется черновиком, который не исправишь и не перепишешь на- чисто…

В данной повести, как в человеческой жизни, занавес опускается без особой торжественности, не очень быстро и не очень медленно, означая собой конец — и только. Рабочий протягивает руку к тросам как раз в тот момент, когда Семка Розенблат вторично уезжает за границу, но уезжает уже не один: он везет с собой Софочку Фибих.

Софочке Фибих 24 года, она разговаривает цитатами из поэтов и носит под платьем такое короткое белье, короче какого не бывает. Белье мастерит Софочка собственными руками, в строгом соответствии с новинками парижской моды, долетающими до Плющихи. По ситцу блузок Софочка вышивает гладью монограммы. Отец ее, старый провизор Фибих, кончает свои дни в родном Екатеринодаре, а мать, Маргарита Исааковна, варит вонючее мыло и продает его за гроши на толкучке, отмораживая себе руки и ноги.

Софочка любит поэзию, больше всего увлекается Уайльдом, Вадимом Шершеневичем и Камерным театром, на ее ночном столике лежит томик Иннокентия Анненского, но в Берлине самое сильное впечатление произвел на нее магазин Вертхейма. Софочка обретает берлинский облик, стрижет волосы и делается постоянной посетительницей одного кафе на Курфюрстендам. Она заказывает белье из креп-сатена и ежедневно принимает теплую ванну с кристаллами лавандовой соли, отчего кожа на теле становится еще нежнее прежнего. Семка Розенблат гордится Софочкой Фибих:

— У моей Софочки живот как голос у Шаляпина: самый лучший в России!

Семка Розенблат развертывает свою деятельность. В его кабинете имеется сложная диаграмма, в центре которой — красный кружочек с буквами СВФ, что означает «Секретный Валютный Фонд»; от красного кружочка расходятся в разном направлении черные линии и, в свою очередь, вливаются в синие кружочки с буквами Б, В, Б-2, П и т. д., под которыми следует понимать: Берлин, Вена, Будапешт, Париж, откуда снова бегут многочисленные черточки, и на конце каждой — точки с инициалами биржевых посредников, банкирских контор, торгово-промышленных фирм, акционерных обществ, специальных корреспондентов и т. п. Рядом с кружочками, изображающими города, проставлены также буквы Р, Б, Т, Г и др. Эти буквы — не что иное, как сам Семка Розенблат под разными именами, в зависимости от города и страны: Райхер, Блюменфельд, Тарасов, Гумминер… В сущности, Розенблатом Семка остается только в центральном красном кружочке СВФ.